Потом однажды ко мне явился незнакомый человек. Он представился мистером Эшбернером, ростовщиком, и сообщил, что хочет сделать мне следующее предложение: он готов ссудить меня деньгами под мои виды на будущее. Когда я выразил удивление его осведомленностью о моих обстоятельствах, он заметил, что подобного рода осведомленность является основой его ремесла, но не пожелал раскрыть мне свои источники. Я отказался по возможности вежливее (но боюсь, недостаточно вежливо!).
Сей случай поверг меня в раздумья, ибо наводил на мысль, что кому-то известно, в чьих именно руках находится завещание. Впрочем, скорее всего, известно было только об ежегодном доходе с поместья, в каковом случае напрашивалось предположение, что у меня есть все шансы вытребовать последний — хотя едва ли сейчас рента составляла значительную сумму. Я подумал о том, сколько добра мог бы я сделать ближним, когда бы имел хоть немного денег. Я помог бы мальчикам из школы Квигга, попытался бы вызволить из сумасшедшего дома старого мистера Ноллота, позаботился бы о мистере Пентекосте, который, наверное, по-прежнему сидит во Флите, и даже о мистере Силверлайте. А если мне удастся вытребовать себе ежегодный доход, который не сумела получить моя мать, я в известном смысле восстановлю справедливость, размышлял я.
И вот я написал мистеру Барбеллиону и, получив от него приглашение, отправился к нему в контору по адресу Керситор-стрит, 35. Мистер Барбеллион объяснил мне, что сейчас, когда поместье находится в процессе отчуждения в пользу государства, всеми делами там заведует управляющий выморочным имуществом, назначенный канцлерским судом; и предупредил меня, что сопряженные с этим злоупотребления и халатность в самые ближайшие годы полностью разорят поместье. Он ясно дал мне понять, что больше не защищает интересы Момпессонов, и даже предупредил меня, что леди Момпессон пытается спасти все, что только может, от конфискации, а следовательно, наши с ней интересы столкнутся, коли я вообще стану настаивать на каких-либо своих требованиях. Его искренность произвела на меня глубокое впечатление.
Мистер Барбеллион выразил готовность защищать мои интересы, если я решу предъявить претензии на ежегодный доход или (коли завещание находится в моих руках) на само поместье; и снова попытался выведать, у меня все-таки оно или нет. Не солгав ни единым словом, я уклонился от прямого ответа и заявил, что меня интересует лишь рента. Я напомнил мистеру Барбеллиону, что в своем письме он выражал уверенность в успешном исходе данного дела, и спросил, как он думает, сколько времени займет процесс и сколько денег на него потребуется. Он ответил, что, вероятно, не более пяти лет, и я начал понимать, что порой такие сроки считаются небольшими. Я сказал, что желал бы нанять его, но у меня нет денег. Он сказал, что с радостью выслушает мои распоряжения, а что касается до денег, то у него есть одно-другое соображение на сей счет. И спросил, подумал ли я, есть ли у меня право претендовать на дедово поместье? Я не сразу понял, о чем он говорит, а когда понял, твердо заявил, что поместье меня совершенно не интересует. Мистер Барбеллион заметно удивился и сказал, что у него есть кое-какие планы относительно упомянутой собственности, которые в данный момент он предпочел бы не раскрывать, и что, с моего позволения, он станет действовать в этом направлении, но не предпримет никаких шагов без моего ведома. Затем, к великому моему изумлению, он предложил ссудить меня деньгами до лучших времен и добавил, что будет премного доволен, если я хотя бы частично восстановлюсь в своих правах.
Тут я совершенно растерялся. Неужели я всегда неверно судил о нем? И на самом деле он был благородным человеком, верящим в справедливость? Я недоуменно уставился на улыбающегося мистера Барбеллиона. С другой стороны, может, он сам рассчитывает получить долю хафемской недвижимости и пытается уловить меня в свои сети?
Очевидно, догадавшись о моих сомнениях, мистер Барбеллион объяснил, что почти всю свою профессиональную жизнь он был связан с хафемским поместьем, ибо еще совсем молодым человеком работал на отца сэра Персевала, сэра Огастеса, который предпринял ряд мер по приведению в порядок земельных владений, заброшенных его сыном. Поэтому ему больно видеть, как поместье приходит в упадок. Он положил много сил на внедрение различных хозяйственных усовершенствований, многие из которых вводил в течение двадцати лет после смерти сэра Огастеса, вопреки желанию сэра Персевала, человека глубоко консервативного и ненавидящего любого рода перемены. Единственным его союзником была леди Момпессон, но и она тоже не всегда заботилась о будущем. Однако сильнее всего он расстроился, когда лет десять-двенадцать назад обнаружил, что Ассиндер постоянно присваивал рентные доходы и подделывал счета. Хотя в конце концов он с великим трудом убедил леди Момпессон, что это правда, сэр Персевал так никогда и не поверил, что племянник старого верного слуги может его обманывать; и он был глубоко уязвлен проявленным недоверием к своему мнению.
Когда я сообщил мистеру Барбеллиону о своей обеспокоенности некоторыми аспектами политики, проводившейся землевладельцами, он счел необходимым указать мне, что единственно алчность Ассиндера повинна в том, что политика огораживания общинных земель и ликвидации поселений столь тяжело отразилась на бедняках. В заключение он сказал, что со времени перехода имения в собственность сэра Дейвида, который не желал вкладывать ни пенни в землю, он, Барбеллион, ни на шаг не продвинулся в деле внедрения хозяйственных усовершенствований; и что он хочет лишь восстановить справедливость и не только вернуть поместье законному владельцу, но и привести последнее в такое состояние, в каком оно находилось к моменту смерти его первого работодателя.
Когда мистер Барбеллион закончил, я с минуту молчал, а потом сказал, что глубоко тронут его предложением, но он должен понять: меня интересует только ежегодная рента. У меня нет желания претендовать на само поместье, ибо в конце концов я пришел к выводу, что большое богатство представляет равно большую опасность для нравственности владельца. Тут мистер Барбеллион посмотрел на меня довольно насмешливо и спросил, во сколько, по моему мнению, оценивалось бы поместье, будь оно сейчас выставлено на продажу. Я сказал, что ничего не смыслю в таких вопросах, но он предложил мне назвать приблизительную стоимость. Я назвал огромную сумму чуть ли не в сотню тысяч фунтов, и он сухо рассмеялся и сказал, что я и близко не угадал. Поместье не стоит ровным счетом ничего. В буквальном смысле слова. И возможно, даже такая оценка слишком высока. Я спросил, как следует понимать сей парадокс, и он объяснил, что поместье обременено такими долгами — обязательствами рассчитаться с кредиторами, выкупить закладные, выплатить ежегодные ренты (не только одному мне, хотя мне в первую очередь), — что за вычетом всех перечисленных платежей оно не стоит ничего или даже меньше, чем ничего. Но теперь, когда оно перешло в ведение канцлерского суда и начался процесс конфискации, представляется сомнительным, что его вообще когда-либо удастся освободить от долгов и продать. Поместье обречено на плохое управление и неминуемо придет в совершенный упадок в ближайшие десятилетия.
Это известие поразило меня и повергло в раздумья. Мистер Барбеллион определенно рассчитывал своим рассказом побудить меня признаться, что завещание находится в моих руках, но я твердо держался решения ничего не говорить о нем. Однако я принял предложенную мне ссуду в сорок фунтов ежегодно под шесть сложных процентов, с обязательством вернуть деньги по получении ренты. В тот же самый день старший клерк адвоката выдал мне первую ежеквартальную часть заема, а мистер Барбеллион возбудил ходатайство об удовлетворении моих претензий.