Из распахнутой двери огромной церкви доносились монотонные звуки песнопений. Алехандро стоял, слушал, и, вопреки неприятию всего христианского, эти пленительные, гармоничные звуки овладевали его душой. Почему их музыка так чертовски прекрасна, если все остальное просто отвратительно? Его возлюбленная Адель часто исповедовалась в грехах под такое колдовское пение, и однажды, дожидаясь ее, он и сам подпал под очарование навязчивой мелодии.
Однако сейчас никакой кающейся грешницы он не ждал и не мог допустить, чтобы музыка завладела им, не мог позволить себе такой чувственной роскоши, по крайней мере в данный момент. Он пришел сюда, чтобы узнать смысл таинственного слова.
— Скажите, — обратился к первому же проходящему мимо священнику, — что означает «маранафа»?
Однако священник, выглядевший ужасно неряшливо для служителя такого собора, только глянул на него и пошел дальше.
Следующий, по крайней мере, улыбнулся и сказал:
— Бог знает, сын мой, но уж точно не я.
Алехандро поблагодарил его, оставшись тем не менее разочарован тем, что не получил на свой вопрос ответа. Третий священник просто покачал головой.
«Значит, лучше пойти в университет», — разочарованно подумал Алехандро.
Мысль о том, чтобы отправиться туда, приятно волновала его, и в то же время он хотел как можно быстрее вернуться на улицу Роз. Он глянул на солнце. Оно все еще стояло высоко; значит, можно позволить себе короткую прогулку на другой берег Сены. Он вышел из тени собора Парижской Богоматери и зашагал в сторону моста.
Удивительно, что даже в такие времена кто-то еще стремился к знаниям, но тем не менее это, несомненно, было так. Народу здесь было определенно меньше, чем в мирные времена, и все же ему то и дело попадались молодые люди в простых одеяниях студентов. И некоторые из них несли книги! Ему доводилось слышать о книгах под названием инкунабулы; страницы в них делались из тонких срезов дерева, а чернила — из жира и сажи. Однако он думал, что такие чудеса существуют только на Востоке. Может, в руках у этих юношей они и были? Вот было бы замечательно! Студенты сидели за маленькими столиками, пили самое дешевое вино, которое продавалось в кафе, и спорили с непробиваемой самоуверенностью неискушенной юности, хотя как такое возможно, чтобы молодежь будто понятия не имела о чуме, войне и голоде, было выше понимания Алехандро. Потом ему припомнились собственные славные студенческие деньки, и все встало на свои места. Тогда он чувствовал себя бессмертным, несокрушимым и даже не предполагал, что ждет его впереди.
Проходя мимо прекрасного особняка, выглядевшего таким современным, таким новым среди окружающих его древних зданий, он на минуту остановился в восхищении. Его поразила прочность каменной кладки, заинтриговали изящные детали отделки. Он увидел стекло — стекло! — во всех окнах. Те, кто жил в этом особняке, могли наслаждаться светом, не страдая от порывов ветра.
Налюбовавшись новым зданием, он направился в сторону Сорбонны. Со всех сторон слышалась латынь, поскольку студенты, собравшиеся в Париже со всего мира, могли разговаривать друг с другом только на этом древнем, вечном языке. Алехандро говорил на многих языках, но этот был самый любимый; он слетал с губ мягко, точно поцелуй, и легко проникал в уши слушателя. И только благодаря тому, что он бегло говорил на латыни, ему удалось освоить трудный, скучный язык англичан, которые с необыкновенной легкостью заимствовали чужие слова. И почему английский заполучил такую популярность? Алехандро не понимал. Все были согласны с тем, что он слишком беден и прост для любезного разговора. Кэт говорила на этом языке хорошо, но в ее французском проскальзывали его отзвуки, и Алехандро не раз предостерегал ее о необходимости противостоять этому влиянию.
«Интересно, есть в английском языке слово или фраза, которые передают значение таинственного "маранафа"? — подумал он. — Скорее всего, нет. Безусловно, скажется недостаток глубины. Другое дело латынь».
Он прошел мимо группки ученых, замедлил шаг и оглянулся; некоторые стояли к нему спиной. Неподалеку маячили два солдата, со скучающим видом и явно чувствуя себя не на месте. Алехандро подумал, что они наверняка не понимают ни слова из того, о чем рассуждают ученые. Да им и неинтересно.
«Тогда почему бы не спросить?»
Ему ничто не угрожает, если вопрос будет задан на латыни. Может, ученые примут его за одного из них, за путешествующего учителя, скажем, учитывая, как бедно он одет. А потом, когда загадка будет разрешена, он сможет вернуться на улицу Роз, раствориться в ее знакомой безопасности и дождаться Кэт.
Он вернулся к ученым, извинился за то, что вмешивается в разговор, и пожелал всем доброго здоровья. И хотя ответили ему вежливо, он чувствовал, как взгляды этих людей буравят его лицо; их любопытство ощущалось, словно уколы острого кинжала, пытающегося ковырнуть в тех местах, которые помогут обнаружить его сущность.
«Все равно я уже здесь, — подумал он, преодолевая неуверенность, — и, раз так, спрошу».
— Маранафа, — сказал он, тщательно выговаривая каждый слог, и добавил на латыни: — Я наткнулся на это слово в рукописи и не понимаю его значения. Надеюсь, кто-нибудь из вас может пролить свет на эту загадку.
К его удивлению, ответ прозвучал по-французски, и, даже не успев разглядеть лица говорящего, он узнал голос.
— Это искаженное «Venez, mon dieu», — сказал Ги де Шальяк. — Грубо говоря, «Приди, о Господи». Это арамейский язык, я неплохо изучил его в процессе своих занятий. И позвольте сказать, коллега: «Добро пожаловать в Париж». Давненько мы не виделись.
Ги де Шальяк всего лишь щелкнул пальцами и кивнул в сторону Алехандро, и тут же два скучающих солдата — надо полагать, личная стража французского сановника — накинулись на него, напав сзади. Он боролся, как мог, но где ему было одолеть двух сильных мужчин. Тем не менее он вырывался, словно дикий зверь, на что элегантный де Шальяк среагировал выражением отвращения на лице и взмахом руки. В результате Алехандро с силой ударили по затылку, и он рухнул на руки и колени. Вцепившись в свой драгоценный мешок, он попытался проползти между ногами солдат, но его схватили за одежду сзади и окончательно сбили на землю.
Потом два грубых галла потащили его по улицам. Процессию возглавлял величавый де Шальяк, неся все богатство, которым Алехандро владел в этом мире. Точно самого обычного преступника, его волокли по разбросанным на булыжной мостовой грудам конского навоза, толпа раздавалась перед ними, и парижане глазели на него. Ничего удивительного: вопя, точно безумный, весь в пыли и крови, он вряд ли представлял собой приятное зрелище. Ярость бушевала в нем, и сильнее ее был только стыд.
Стоя наверху лестницы, де Шальяк смотрел, как его головорезы швырнули Алехандро вниз, и, пересчитав все ступени, он скатился на влажный каменный пол чего-то вроде склепа. От удара весь воздух вырвался из его груди, и он остался лежать, ошеломленный падением и внезапным поворотом фортуны.
Постепенно дыхание восстановилось, он приподнялся на локтях и оглянулся. В глазах все расплывалось, в голове гудело, однако спустя какое-то время он стал видеть яснее. Хорошо хоть, что из расположенного у самого потолка узкого окошка проникало немного света: когда десять лет назад, перед тем как покинуть Испанию, он попал в темницу, света там не было вовсе. Он разглядел длинный камень прямоугольной формы, в верхней части которого был вырезан простой крест.