— Разделимся на две группы, — он сразу же начал командовать. — Вы, — кивок в сторону инквизиторов, — остаетесь в этом вагоне. Займете купе проводников и первое купе, это как раз шесть мест. Асхат вас разместит… и вообще, обращайтесь к нему за услугами, не стесняйтесь. Активных действий не предпринимать, в детективов-любителей не играть. Ведите себя как… как люди. Докладывать ситуацию мне лично каждые три часа… или по необходимости. Мы будем в седьмом вагоне.
Инквизиторы молча потянулись из тамбура вслед за улыбающимся проводником. Эдгар повернулся к нам с Костей. Сообщил:
— Мы займем четвертое купе в седьмом вагоне. Будем считать, что это наша временная база. Пошли.
— Появился какой-то план, шеф? — не то с иронией, не то искренне поинтересовался Костя.
Эдгар секунду смотрел на него — видимо, тоже размышлял, чего больше в вопросе — интереса или подначки, на которую не стоит отвечать. И, все-таки, ответил:
— Если у меня есть план, вы его узнаете. В свое время. А пока я хочу выпить кофе и поспать два-три часа. Именно в такой последовательности.
Мы с Костей двинулись за Эдгаром. Вампир ухмыльнулся. Я невольно подмигнул в ответ. Подчиненное положение все-таки сплачивало нас… несмотря на все, что я думал о Косте.
Вагон, где едет начальник поезда — самое козырное место во всем составе. Здесь всегда работают кондиционеры. В титане всегда есть кипяток, а у проводника — заварка. Наконец, здесь чисто — даже в азиатских поездах, а белье выдают в запечатанных пакетах — оно действительно выстирано после предыдущего рейса. Работают оба туалета, и в них можно смело входить без резиновых сапог.
Ну и в довершение нехитрого пассажирского счастья — с одной стороны от штабного вагона прицеплен вагон-ресторан. С другой — спальный вагон, если таковой вообще имеется в составе.
В поезде Москва-Алматы спальный вагон имелся. Мы прошли через него, с любопытством поглядывая на пассажиров. В основном это были важные, упитанные казахи, почти все — с портфелями, с которыми они не расставались даже в проходах. Некоторые уже пили чай из цветастых пиал, другие раскладывали на столах мясные нарезки, расставляли бутылки и ломали на части вареных кур. Но большинство, все таки, пока стояло в коридорах, глядя на проплывающие мимо московские пригороды.
Интересно, что они испытывают, граждане независимой ныне страны, глядя на свою бывшую столицу? Неужели и впрямь — удовлетворение от независимости? Или, все-таки, ностальгию?
Не знаю. Не спросишь, а и спросишь — не факт, что ответят честно. А врываться в сознание, заставлять говорить искренне — это не наш метод.
Пусть уж лучше радуются и гордятся — своей независимостью, своей государственностью, своей коррупцией. Раз уж в Санкт-Петербурге недавно радовались трехсотлетнему юбилею и говорили: «пусть хоть все разворуют, зато наши разворуют, а не московские» — так почему бы казахам и узбекам, украинцам и таджикам не испытывать те же чувства? Если внутри единой страны идет размежевание по республикам и городам, то какие могут быть претензии к соседям по бывшей коммунальной квартире? Отделились комнатенки с окнами на Балтийское море, отделились гордые грузины и кыргызы со своим единственным в мире высокогорным военно-морским флотом, все радостно отделились. Осталась только большая кухня — Россия, где когда-то варились в одном имперском котле народы. Ну и ладно. Ну и пускай. А у нас в квартире — газ! А у вас?
Пусть радуются. Пусть всем будет хорошо. И осчастливленным к юбилею питерцам — один юбилей, как известно, целый век кормит. И впервые создавшим свои государства казахам и кыргызам… впрочем, они, конечно, привели бы массу доказательств своей древней государственности. И братьям-славянам, которых так угнетало существование старшего брата. И нам, русским, так азартно презирающим — Москву из провинции, провинцию — из Москвы.
На какой-то миг, совершенно неожиданно для себя, я почувствовал отвращение. Нет, не к этим пассажирам-казахам, и не к согражданам-россиянам. К людям. Ко всем людям в мире. Чем мы, Ночной Дозор, занимаемся? Разделять и защищать? Чушь! Ни один Темный, ни один Дневной Дозор не приносит людям столько зла, сколько они сами себе доставляют. Чего стоит голодный вампир по сравнению с абсолютно обычным маньяком, насилующим и убивающим девочек в лифтах? Чего стоит бесчувственная ведьма, насылающая за деньги порчу, по сравнению с гуманным президентом, посылающий ради нефти высокоточные ракеты? Чума на оба ваши дома…
Я приостановился в тамбуре, пропуская вперед Костю. Замер, уставясь в заплеванный пол, где уже образовался первый десяток вонючих окурков.
Что со мной?
Мои ли это мысли?
Нет, не надо притворяться. Мои, не чужие. Никто мне в голову не забрался, даже Высший Иной не смог бы это сделать незамеченным.
Это я — такой, какой есть.
Бывший человек.
Очень усталый, во всем на свете разочаровавшийся Светлый Иной.
Так и уходят в Инквизицию. Когда перестаешь различать разницу между Светлыми и Темными. Когда люди становятся для тебя даже не стадом баранов, а горстью пауков в банке. Когда перестаешь верить в лучшее, а все что хочешь — это сохранить «статус кво». Для себя. Для тех немногих, кто тебе еще дорог.
— Не хочу, — сказал я, будто заговор произносил, будто выставлял незримый щит против врага — против самого себя. — Не хочу! В тебе… нет власти… надо мной… Антон Городецкий!
За две двери и четыре толстых стекла Костя обернулся и недоуменно посмотрел на меня. Услышал? Или просто недоумевает, чего я остановился?
Натужно улыбнувшись я открыл дверь и вошел в грохочущую гармошку перехода между вагонами. Штабной вагон и впрямь оказался блатным местом. Чистенькие коврики на полу; дорожка в коридоре; белые занавески на окнах; мягкие матрасы, не напоминающие тюфяк негра Джима, набитый кукурузными початками.
— Кто спит внизу, кто вверху? — деловито осведомился Эдгар.
— Мне все равно, — ответил Костя.
— Я бы предпочел сверху, — сказал я.
— Я тоже, — кивнул Эдгар. — Договорились.
В дверь вежливо постучали.
— Да! — Инквизитор даже не повернул головы. Это был начальник поезда — с подносом, на котором был и никелированный чайник с кипятком, и чайник с заваркой, и чашки, и какие-то печеньки-вафельки, и даже коробочка сливок. Серьезный мужчина — здоровенный, с роскошными усами, форма сидит, как с иголочки.
А лицо — дурное-дурное, будто у новорожденного щенка.