Клубы пара и дыма тянулись вдоль железнодорожных путей и поднимались кверху, а копоть из дымящих труб оседала на всех окнах поезда. На вокзале царила веселая неразбериха, под стеклянной крышей разносились голоса и дробное стаккато каблуков, когда кто-нибудь пробегал мимо, торопясь сесть в уходящий поезд.
Локомотив пыхтел и шипел, Эмили он показался каким-то мрачным чудовищем, от которого ничего хорошего ждать не приходилось.
— Ты идешь? — Генрих стоял одной ногой в вагоне — за спиной у него уже стояла плетеная корзинка со спящим сыном — и протягивал ей руку, чтобы помочь подняться в вагон.
Руки Эмили сжались в кулаки. В ней что-то кричало, немой крик начинался где-то в глубине ее мозга, как будто хотел взорвать ее голову изнутри. Перед внутренним взором вдруг возникли простые выбеленные фасады дома в Бейт-Иль-Тани, а в окнах были видны шейла на шейле: все женщины в черных полумасках, много женщин, и все они причитают и плачут и заклинают ее. Не ходи туда, Салима! Вернись! Вернись домой!
— Биби?
Не отдавая себе отчета, Эмили ухватилась за руку Генриха, поднялась по ступенькам в вагон и опустилась рядом с мужем в мягкое кресло, у ее ног в целости и сохранности стояла обитая шелком корзинка с малышом, который благополучно проспал отправление.
Раздался резкий свисток. Двери закрылись, паровоз зафыркал, и после рывка поезд тронулся. На север, в центр Франции.
Постепенно напряжение отпускало Эмили, и она сумела подавить страх. Как зачарованная, она любовалась картинами, проплывающими за окном вагона. Лазурная панорама залива, окаймленного домиками и деревьями, листва и хвоя которых выглядели так, будто были припорошены пылью. Поверхность воды, почти такая же темная, как чернила, была усеяна светлыми пятнышками — стайками птиц. Серо-зеленые поля и так называемые каланки — марсельские прибрежные скалы, камень которых отливал серо-голубым с вкраплениями желтого и лилового. Маленькие городки, где горбатые крыши домов были из красной черепицы, а сами домики вкривь и вкось лепились друг к другу.
— Что это? — Эмили затаила дыхание, когда после обеда за окном показались поля, раскинувшиеся до горизонта и на которых зеленые, как шалфей, листочки на кончиках кое-где переходили в фиолетово-голубой цвет.
— Это лаванда. Здесь ее выращивают.
Лаванда . У Эмили потекли слюнки только от одного упоминания о ней. Очень много пакетиков этих французских конфет лежало в ее чемодане, которые она купила в маленькой кондитерской в Марселе. А чемодан был сдан в багажное отделение. Памятный вкус детства, о котором она не забыла.
— Уу-уу! — раздался торжествующий вопль маленького Генриха, который недавно проснулся и уже крутился на коленях Эмили. В восторге он хлопал ладошками по окну, оставляя на стекле крошечные влажные следы, которые тут же мгновенно исчезали, как призрачные поцелуи.
Эмили прижала его к себе, поцеловав в щечку, но тут же отстранилась и внимательно посмотрела на него.
— У него щеки горят.
— Это от возбуждения, — улыбнулся Генрих и нежно провел рукой по густым волосикам малыша. — Мы же едем на поезде, и кругом так много нового!
— Ай-ай! — удовлетворенно произнес малыш и собрался было захлопать ручками в перевязочках, но затем вдруг зевнул и растопырил пальчики.
— Уже устал? Да, моя радость? — Когда он еще раз зевнул, Эмили встала на колени и уложила его на подушки в корзинку, которую они купили специально для этой поездки. Потом нежно укрыла его одеяльцем, а миссис Эванс, сидевшая напротив, с улыбкой оторвала близорукие глаза от книги, полюбовалась этой очаровательной картинкой и снова погрузилась в чтение. В путешествии по железной дороге англичанка тоже обещала быть приятной компанией.
Англичанка не знала языка суахили, на котором говорили между собой Генрих и Эмили; однако она к своим обязанностям относилась очень серьезно и, казалось, старалась сделаться почти незаметной, когда ее помощь не требовалась.
— В этой корзинке он лежит как та булка, которую ты подарил мне, когда я переехала на твою улицу, — сказала Эмили со смехом.
— Словно Моисей в тростнике, — развеселился Генрих и протянул ей руку.
Эмили села на свое место и прижалась к руке мужа. На несколько секунд они утонули в глазах друг друга.
— Мы все сделали правильно, — прошептал Генрих.
Его слова подняли в Эмили бурю эмоций — как будто что-то бросили в море, и оно медленно-медленно опускается на дно, а круги все идут по воде.
— Да.
— Ничто теперь не сможет нас разлучить, Биби Салме, — продолжал он. — Ничто и никто. Я не допущу этого. Ты и малыш Генрих, вы теперь навсегда мои.
В первый раз за много недель Эмили стало уютно и спокойно. Объятья мужа и его голос сотворили чудо. Прижавшись друг к другу, они молча любовались проплывающими мимо пейзажами южной Франции, на которую медленно опускался вечер.
Под монотонный стук колес и фырканье паровоза у Эмили закрылись глаза. Она еще услышала, как Генрих встал и укрыл ее одеялом, а потом она заснула.
Полоска слабого утреннего света разбудила Эмили. Она зевнула и села, подавив жалобный вздох, когда мириады иголочек пронзили все ее члены: затекли руки, ноги и даже спина. Генрих еще спал, положив голову на спинку кресла. Он был совершенно расслаблен, и его дыхание было ровным и спокойным — так же, как у миссис Эванс в кресле напротив, в привычной безупречной позе, с закрытой книгой на коленях. А в плетеной колыбели тишина останется ненадолго: малыш Генрих в любой момент может проснуться и устроить ужасный скандал — как всегда по утрам. Эмили решила размять ноги и вместе с сыном выйти в коридор, надеясь, что Генрих и миссис Эванс некоторое время еще спокойно поспят. Как можно тише она встала из своего кресла и наклонилась к сыну.
Круглое личико с закрытыми глазками казалось мертвенно-бледным, было холодным и гладким. Не слышно было его дыхания, да и животик оставался недвижим. И сердце больше не билось.
Жалобный звук перешел в крик, когда Эмили прижала к себе безжизненное тельце. Мир раскололся пополам, по одну сторону разверзлась адская пропасть, по другую — земля пыток.
Чьи-то голоса. Хлопанье дверей. Рыданья. Ужас. Генрих.
Мой сын. Мое дитя.
Вопли и страшные крики фурии, проклинающей и Бога, и Аллаха, и свою судьбу, всех вершителей человеческих судеб. Эмили билась в истерике, царапалась и молотила руками, вдруг такими легкими и пустыми.
Рассудок, растворившийся в безумии.
А после — ничего. Только чернота — как безлунной ночью на море в шторм. Пустота. Ничего.
Ничего, кроме сердца, которое рвали на куски когти дикого чудовища. Сердца, которое не исцелить и на котором навсегда останется шрам. Шрам, нанесенный внезапной смертью их сына.
Где-то на юге Франции. На пути от Марселя к Парижу.