— Бог требует правды, — сказал он. — Ты знаешь, что я прав — что-то тебя беспокоит.
Тогда она рассказала про Зебру — о чем они говорили в кафе, пока мальчик играл на полу. Он почувствовал, что она не на сто процентов уверена в своей правоте, она все еще не преодолела слабость, подруги все еще оставались важны для нее. Ничего удивительного, подумал он. Удивляться надо другому — как быстро она меняется.
— Ты хорошо сделала, что рассказала, — сказал он, дождавшись, пока она замолчит, — и очень хорошо, что не скрываешь, что сомневаешься. Сомневаться — значит готовить себя к битве за Истину, Истина не есть нечто данное нам раз и навсегда. Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Да.
Он посмотрел на нее — долгим, оценивающим взглядом. Она моя дочь, подумал он, она унаследовала от меня серьезное отношение к жизни.
Он задержался еще немного, рассказывая ей про свою жизнь. Ему хотелось заполнить ту пустоту, что образовалась в ее душе за время его отсутствия. Ему никогда не уговорить ее следовать за ним, если она не поймет, что его уход был предрешен Богом. Это была моя пустыня, повторял он раз за разом, но я провел в ней не тридцать дней, как Иисус, а двадцать пять лет.
Он поднялся. Вдруг у него появилась уверенность, что она пойдет за ним. К тому же она сделала ему бесценное подношение, самое важное из всего — возможность наказать грешника. Выйдя на улицу, он обернулся и увидел ее силуэт в кухонном окне.
Тургейр ждал его, как и было условлено, в почтовой конторе. Они всегда выбирали для встреч публичные, желательно людные места. Разговор был коротким. Перед расставанием Тургейр наклонился к нему. Кончиками пальцев он пощупал пульс на лбу — совершенно нормальный. Это всегда удивляло его, хотя он и знал, что без вмешательства Господа это чудо не случилось бы никогда — то, что Тургейра удалось спасти. Трясущаяся человеческая развалина, умирающий бродяга, поднятый им из канавы в Кливленде, стал его первым апостолом, замечательным организатором и исполнителем его планов.
В тот же вечер они встретились на стоянке. Вечер был теплым, небо застилали густые облака — по-видимому, к ночи соберется дождь. Грузовика уже не было, вместо него теперь у них появился автобус, угнанный Тургейром с какого-то предприятия в Мальмё. Он уже сменил на нем номера. Они поехали на восток. Миновав Истад, они свернули на Клавестранд и остановились у стоящей на холме церкви. Ближайший жилой дом находился в четырехстах метрах, на другой стороне дороги на Тумелиллу. Никто и внимания не обратит на стоящий автобус. Тургейр открыл церковную дверь заранее припасенным ключом. На фонариках у них были приспособлены колпачки, чтобы не светить лишнего. Приставив лестницу, они завесили окна большими мешками из черного полиэтилена. После этого зажгли алтарные свечи. Шаги их были совершенно беззвучны.
Тургейр зашел к нему в ризницу — все было готово.
— Пусть подождут, — сказал Эрик.
Он протянул Тургейру канат:
— Положи у алтаря. Канат внушает страх, страх укрепляет веру.
Тургейр оставил его одного. Он сидел за столом священника, перед его глазами теплилась свеча. Он зажмурился и увидел перед собой джунгли и Джима Джонса, направляющегося к своей хижине, единственной из всех, где был генератор. Джим всегда был тщательно причесан, белозубая улыбка… Джим был красивым ангелом, пусть даже падшим, черным ангелом. Не могу отрицать, что бывали моменты, когда я был совершенно счастлив рядом с ним. Не могу отрицать и того, что все то, что он мне дал, или, вернее, о чем я мечтал, что он мне даст, я несу дальше, отдаю следующим за мной людям. Я видел падшего ангела, я многому у него научился, и теперь я знаю, как надо.
Он положил руки на стол и опустил на них голову. Канат у алтаря был как напоминание. Если пути Господни неисповедимы, то такими же должны быть и пути его земного избранника. Он знал, что Тургейр больше не станет его беспокоить, и задремал. Он словно спускался под землю, где ощутил вдруг, как пекло джунглей неумолимо просачивается сквозь холодные толстые стены сконской церкви. Он увидел перед собой Марию и ребенка. Он спал.
В четыре часа утра он вздрогнул и проснулся, не сообразив поначалу, где он. Он встал и потянулся, все тело затекло — спать сидя было неудобно. Подождав несколько минут, он выглянул из ризницы. Они в ожидании сидели на первых рядах, притихшие, напуганные, неподвижные. Он остановился и долго смотрел на них — пока они еще не обнаружили его присутствия. Я могу их всех убить, подумал он. Я могу заставить их отрубить себе руки, сожрать самих себя. Я не избавился еще от одной слабости. Моя слабость — это не только моя память. Моя слабость еще и в том, что я не могу им полностью доверять — им, моим ученикам и последователям. Я боюсь их мыслей, мыслей, которыми я все еще не могу управлять. Он встал у алтаря. Этой ночью он будет говорить о перелетных птицах. Он расскажет им об их Великом Предназначении, о том, почему они должны были совершить это долгое путешествие в Швецию. Именно сегодня он произнесет первые слова нового, Пятого Евангелия.
Он кивнул Тургейру. Тот открыл стоящий рядом со свернутым в бухту канатом темно-коричневый сундучок с резными металлическими уголками. Он прошел вдоль рядов и раздал всем смертные маски. Белые, словно у мимов, не выражающие ни радости, ни скорби.
Идея с масками пришла ему, когда он сидел у постели умирающей Сью-Мери. Он смотрел на ее лицо — она спала, голова утонула в подушках. Вдруг ему показалось, что ее лицо обратилось в маску, белую, застывшую маску. Бог создал человека по образу и подобию своему, но лица Господа не видел никто. Наша жизнь — это Его дыхание, но лица его мы не знаем. Мы наденем белые маски, чтобы раствориться в близости к нему, нашему Создателю.
Он видел, как они надели маски. Его всегда переполняло ощущение безграничности собственной силы, собственной власти над ними, когда он видел, как они покорно прячут под масками свои лица.
Последним надел маску Тургейр. Эрик остался единственным, у кого не было маски.
И этому он научился у Джима. В первое время часто случалось, что одна из живших с Джимом служанок приходила к Эрику среди ночи и сообщала, что Джим желает с ним говорить. Он, полусонный и немного испуганный, вскакивал с постели. Он боялся Джима, в его присутствии он всегда чувствовал себя маленьким и незначительным. Джим обычно сидел в гамаке на веранде, затянутой противомоскитной сеткой. Рядом стоял стул, куда он приглашал присесть очередного гостя. В полутьме он начинал говорить о том, что их ждет. Никто не решался прервать его монологи, продолжавшиеся иногда до рассвета. В одну из этих ночей, еще в самом начале, когда сердце его еще было переполнено любовью к Джиму, когда он всей душой верил, что Джим — посланник Бога, тот как-то сказал, что Учитель должен быть всегда рядом. Ученики и апостолы должны всегда знать, где их повелитель. Поэтому теперь он сам должен остаться единственным, кто никогда не надевает маску.
Он предстал перед ними. Мгновение, которого он так долго ждал, наконец наступило. Он молитвенно сжал руки, незаметно положив большой палец правой руки на левое запястье. Пульс не участился. Все шло как надо. Когда-нибудь к этой церкви потянутся толпы пилигримов. Настал час возвращения первых христиан, погибших в римских катакомбах. Время падших ангелов позади. Вера, спавшая так долго, отравленная вера, погруженная в наркотический сон лжепророками и падшими ангелами, снова пробуждается к жизни.