На ночь мы оставили Батаеву ночевать в танке. Специально для нее привезли ватное одеяло. И в ночь умер красноармеец, раненный в горло. Акушерка даже из танка почувствовала хрип задыхающегося человека. Выскочила, что-то пыталась сделать, но рана оказалась смертельной. Раненный в живот красноармеец умер еще днем, и мы его похоронили. Теперь мы столпились вокруг умершего танкиста. Лейтенант Князьков, хоть и старался казаться спокойным, с трудом сдерживался. Я видел, как на щеке ходили желваки.
— И третий умрет? — спросил он таким голосом, что я понял, сейчас возьмет и пристрелит бабу. Он ведь в курсе был про ее угрозы бригадиру.
— Третьему покой и постоянный уход нужен, — явно нервничая, ответила акушерка. — Повязки менять, мази всякие, чистотел.
— И кто это делать будет?
— Могу и я.
— Как же, доверю я тебе Дудника. Он в роте лучшим механиком-водителем был. Ты своего бригадира немцам сдать обещала, а танкиста тем более! За тридцать рублей… или марок.
Клавдия заплакала:
— Чего сгоряча не скажешь! Ну, ненавижу я нашего бригадира, а предавать никого не собираюсь, тем более нашего бойца.
Вот с такой ситуацией мы столкнулись возле деревеньки Острожки, название которой врезалось мне в память. Акушерку свозили домой успокоить детей, и она почти пять дней пробыла вместе с нами. На ночь Клавдию Марковну отвозили домой, а потом снова забирали. Поверили ей и не ошиблись. А старшина Шуваев Егор, который ее отвозил и привозил, кажется, очень близко с ней познакомился. В одной избе спали. С автоматом и гранатами охранял ее. Поэтому и слезу пустила наша акушерка, когда дней через пять расставались.
Механик-водитель Дудник ходить не мог. Раны хоть и заживали, но очень медленно. Клавдия Марковна договорилась оставить его у какой-то надежной подруги. Та тоже была вдова и мужика приняла с охотой. Пообещала, что сумеет укрыть нашего сержанта. В крайнем случае, сохранились документы покойного мужа, а соседи подтвердят, что Дудник и является этим мужем. Обожженного из-под бомбежки привезли.
Князьков торопился. Гул артиллерии мы уже не слышали. Значит, фронт отодвинулся далеко. Зато слышали гул немецких моторов. Сами фрицы нас вряд ли найдут. Но вызывало тревогу другое. Отряд наш таял. Исчезли еще трое бойцов-пехотинцев. И никто не мог ручаться, что они не наведут на нас немцев. Вечером отвезли в Острожки обожженного механика. С высокой температурой, исхудавшего, упорно отказывающегося от еды. Выживет ли он?
Мы считали раньше, что если раненого увезли с поля боя, то он почти наверняка выживет. А оказывается, все куда сложнее. Клавдия Марковна — опытный медик, а двое умерли. И хирурги вряд ли сумели бы их вытащить с того света. Слишком поздно приходит помощь, особенно в наших условиях. Князьков принял решение выступать на рассвете. И здесь меня ожидала еще одна неожиданность. Можно сказать, удар. Паша Закутный, выбрав момент, отозвал меня в сторону и сказал, что он остается с Варей.
— Лexa, можешь кем угодно меня считать, но я не от трусости решил, — убеждал меня друг. — Убьют нас всех немцы, а я у матери один. Ей прямая дорога в петлю. И с Варей мы живем, как муж с женой.
Я по-дурацки разинул рот:
— Мы ж и неделю здесь не пробыли.
Паша невесело усмехнулся:
— А ты думаешь, для этого месяц или год нужен? Любим мы друг друга. И дядя Иван просил не оставлять Варю. Она красивая, немцы от нее не отстанут. Изнасилуют или жить с каким-нибудь тыловым боровом принудят.
Я минуты две молча переваривал услышанное. Паша понял это по-своему. Притянул ближе к себе.
— Лexa, оставайся и ты. Я насчет тебя тоже разговор вел. Хорошую девчонку найдем. Чего молчишь?
— Это ж дезертирство. Считай, предательство.
— Предавать я никого не собираюсь. А насчет дезертирства… Дезертируют из армии, а ее у нас нет. Князькову деваться некуда, он командир. Ну а нас зачем на убой тащить?
— Пашка, брось дурить, — почти выкрикнул я. — Любишь Варьку, бери ее с собой. Ведь наши вернутся, тебя сразу под трибунал.
Оглядываясь по сторонам, мы долго убеждали друг друга. Но, сами не заметив, мы уже крепко стояли по разные стороны войны. Паша продолжал твердить про любовь, про Варю, которая стала его женой и не выживет без него. А я поначалу никак не мог понять простой вещи. Выжить, во что бы то ни стало, хотел прежде всего сам Пашка. Война его сломала. Трезвый во всем, он взвесил шансы уцелеть и списал нас из списка живых. Погибли почти целиком полк и наш танковый батальон. Еще день-два — и наша оставшаяся маленькая группа с единственным танком расшибется о немецкое железо, их бесчисленные самолеты. Мои уговоры выглядели по меньшей мере смешно. Предлагать умереть человеку, который твердо решил выжить! Никогда он не согласится!
Я и сам был на грани, сытый по горло смертями. Впереди — неизвестность, холодный ветер, первые снежинки и… война, которая закончится смертью каждого из нас. Мне почти каждую ночь снился по ночам сон, где в овраге мины рвали на части живых и мертвых и тела лежали едва не на каждом квадратном метре. А Федя Садчиков? Он истек кровью в танке, потому что невозможно было перевязать почти напрочь оторванную руку. И две последние могилы здесь, на поляне. Боец из пехотного полка и наш танкист. Они долго и мучительно умирали от ран, и мы отворачивали лица от запаха разлагающихся тел, когда закапывали их.
Война сразу окунула нас в такую трясину, которую я и представить себе не мог. Но я не мог представить себя предателем. Ведь война почти не ставит разницы между дезертирами и предателями. И дело не только в присяге или тех принципах, на которых нас воспитывали. Наверное, в каждом мужчине (пусть еще мальчишке!) заложено нечто такое, что трудно переступить. Пашка смог. И я скорее удивлялся, не понимая его, чем презирал.
— Ты меня не выдашь, Леха? — с заметным напряжением в голосе спросил он.
— Конечно, нет. До завтра ты сам все поймешь. Пусть Варька одевается потеплее, будет у нас санинструктором. У нее хорошо получится. Через пару-тройку дней пробьемся к своим, получим новые танки…
Я что-то говорил еще, наивное, бессмысленное для Паши Закутного. Он кивал и напоминал, чтобы я не проговорился, ведь я для него лучший друг. Единственный, кто его поймет.
А на рассвете все произошло как бы само собой. Мы двинулись в путь. Четыре человека, уместившиеся в танке, и пять на броне. Паша отпросился на час попрощаться с Варей, взять еще хлеба на дорогу, но не смог нас догнать. Его немного подождали, и Князьков, сплюнув, приказал заводить мотор. Когда я нырял в люк, Игорь Волошин негромко, но отчетливо проговорил:
— Во, Адольф хренов! Удрал.
Слова были обращены ко мне, потому что прежнее имя Закутного знал только я и Волошин. Забегая на годы вперед, скажу, что судьба забросит меня в маленькую деревню Острожки спустя лет тридцать пять после войны. Часть села сожгут немцы, на их месте вырастут новые дома. Село останется таким же, разве что увеличится на десяток подворий и появится новый мост. Младшая дочь бригадира Ивана Никифоровича, ставшая к тем годам огрузной деревенской бабой, узнает меня, встретит радушно. Всплакнет и, накрыв с мужем стол, после второй-третьей стопки все того же самогона (тогда действовал сухой закон Горбачева) расскажет что знает.