Медленно, словно нехотя, женщина опустила руки, и Николас содрогнулся.
Там, где должны быть глаза, нос, губы, — там не было ничего, только гладкая кожа...
— Господи, Николас, что с тобой?
Он дышал так тяжело, будто только что пробежал марафон:
пот блестел на его лице как иней.
Николас увидел над собой озабоченное лицо Жюстины.
— Что случилось?
— Не знаю. Ты кричал во сне.
— Что?
— Не знаю, милый. Что-то неразборчивое, не по-английски. Что-то вроде, — Жюстина наморщила лоб, — “минамара но тат”.
— Мшавари ни тацу?
— Да, это.
— Ты уверена?
— Да, конечно. Ты повторил это несколько раз. А что это значит?
— Ну, буквально это означает “заменять кого-то”.
— Не понимаю.
— В Японии издавна считалось, что можно отдать свою жизнь, чтобы спасти жизнь другого человека. Это может касаться не только человека — например, дерева.
— Что же тебе снилось?
— Не помню точно.
— Николас! — Жюстина в очередной раз удивила его своей проницательностью. — Кто-то отдал за тебя свою жизнь? Я имею в виду — во сне.
Николас посмотрел на Жюстину и коснулся ее щеки; но не ее гладкую кожу он гладил, и не ее голос звучал у него в ушах.
В той комнате благородной смерти, где капельки крови как рубины падали на пол рядом с изысканным кимоно его матери, Итами сказала:
— Мы оба должны уехать, Николас. Здесь ничего больше нас не держит. Мы оба здесь чужие.
— Куда вы поедете? — спросил он глухо.
— В Китай.
Николас перевел взгляд на ее бледное лицо.
— К коммунистам.
Итами слегка покачала головой.
— Нет. Там есть и другие люди — они были задолго до появления коммунистов. Такие, как твой дедушка Со Пэн.
— И вы оставите Сайго? Ее глаза сверкнули.
— Николас, ты никогда не задумывался, почему я родила только одного ребенка? Впрочем, с какой стати тебе было об этом думать. — Губы Итами сложились в леденящую улыбку. — Скажу тебе только, что я сама так решила, хотя Сацугаи этого не знал. Да, я лгала ему. Ты удивлен? — Она немного отклонилась назад, словно колосок под внезапным порывом ветра. — Я не хотела больше таких детей. — Темные глаза Итами превратились в узкие щелки. — Ты меня понимаешь? Думаю, что да. Она бросила взгляд на свой окровавленный катана.
— Ты ненавидишь меня? Я бы этому не удивилась... Но нет. Я вижу, что нет, И это наполняет радостью мое сердце, поверь.
Я люблю тебя, Николас, люблю как собственного сына. Мне кажется, что ты должен знать это в глубине души. — Итами резко дернула головой, точно о чем-то вдруг вспомнила. — Дни утекают у меня между пальцев как песок. Осталось мало времени, а я еще многое должна сделать.
Николас стоял перед ней, бледный и усталый; он чувствовал дрожь, хотя в комнате было тепло.
— Объясните мне, — попросил он, — что в этом благородного?
— Все благородство мира, — печально ответила Итами, — здесь, в этой комнате. Но, боюсь, это не так много. Не так много.
— Вы должны объяснить мне. Должны. — Николас почти кричал, и он был уверен, что разглядел слезы в краешках ее глаз.
— Ах, Николас. Это не так просто объяснить. Ты просишь меня раскрыть перед тобой душу Японии. Но мне проще вспороть мой собственный живот. — Глаза Итами плотно сомкнулись, словно она пыталась отогнать какое-то видение. — Спроси меня о чем-нибудь другом, — прошептала она.
— Что с вами станет, тетя? Итами открыла глаза и улыбнулась.
— В Китае я буду искать то место, которое указала мне Цзон. Я там долго не задержусь.
Ее пальцы сжались на рукояти катана, еще одна капля крови скатилась по стальному лезвию на голый деревянный пол.
“Я должен встретиться с Фукасиги, — подумал Николас, глядя в полумраке на Жюстину, — пора вспомнить старые клятвы. А она должна уехать отсюда, подальше от опасности — теперь, когда давние непримиримые враги снова выходят на поле боя”.
Николас знал: чтобы победить в этом последнем поединке, понадобятся все его скрытые силы.
* * *
Когда Сайго проснулся, какое-то мгновение он был уверен, что уже оказался в темном царстве смерти. Смерть не пугала его — только потому, что жизнь так мало для него значила. Это был самый убогий из даров, и Сайго ничего не стоило от него отказаться.
Но он вспомнил, что еще не убил Николаса, и понял, что сон снова вернул его к жизни.
Он подумал о своих банковских счетах, о земельных угодьях, о четырех небольших, но процветающих электронных заводах. Ну и что? Все это не стоило и мельчайшей стальной стружки в оружейной мастерской — нет!
Деньги всего лишь открывают путь к власти, а власть... власть открывает все остальные пути.
Но сейчас Сайго хотел только одного — лишить жизни этого человека. “Сегодня вечером”, — подумал он с яростью. Сайго лежал нагой на футоне; тусклый серый свет пробивался сквозь шторы и блуждал по потолку, как странствующий монах в изодранной рясе коромо, бьющейся на ветру.
Сайго поражался слабости американцев: у этих трусов не могло быть могучего духа. Он не мог понять, как они ухитрились выиграть войну. Сайго с удовольствием представил себе физиономию Рафиэла Томкина, когда тот увидит перед собой смертоносный стальной клинок. Он воображает, что легко устроил выгодную сделку. Нет, никакие сделки уже не возможны.
Нет, смерть придет к нему сегодня вечером, так же, как и к Николасу Линнеру.
Вероятно, он и сам погибнет — это не беспокоило Сайго. Напротив, такая смерть даже привлекала его. То, как человек умирает, навсегда остается в истории.
Для Сайго, как для всех японских воинов, с незапамятных времен было только два пути почетной смерти: гибель в бою или ритуальное самоубийство. Умереть по-другому означало покрыть себя невыносимым вечным позором и получить ужасную карму в следующем рождении.
Мысли о смерти вызвали у Сайго эрекцию, и он почти пожалел, что убил мальчишку-китайца. Он хорошо делал свое дело. Но у Сайго не было выбора — как и тогда, много дет назад...
Тогда, в ночи, в нем кипела ненависть, грозившая захлестнуть его с головой, заставить забыть о том, чему его так долго учили. “Вот как чувства могут помутить дух”, — думал он, сидя на единственном черном футоне и проклиная тот день, когда в его жизнь вошла Юкио. О Амида!
В этот предрассветный час мысли Сайго прояснились. Ночью, пока он бродил по царству смерти, его рассудок напряженно работал, и теперь он знал, что его ждет нечто большее, чем просто убийство этих двоих, Николаса и Томкина. Он подумал о заливе Симоносэки и содрогнулся. Голова Сайго наполнилась голосами, которые становились громче и пронзительнее, когда он вдыхал, а на выдохе превращались в стоны осеннего ветра. Он зажмурил глаза и долго не дышал, дожидаясь пока исчезнут голоса.