– А ну ещё раз покрестись!
Стас перекрестился.
– Тремями перстами крест кладёт, – сказал один из мужиков и посмотрел на остальных. – И не боится геенны огненной.
– Ну, это… православный же, – сказал Стас, не понимая.
– Какой ты православной! – плачущим голосом завопил побитый рыбак. – Православные двумями перстями крестюца! И в лицо-то кулачищами не бьют!
– Двумя? В смысле старообрядцы? – спросил Стас.
Мужики переглядывались и морщили лбы.
– А ты не с Москвы ли будешь? – спросил тот, что был за старшего, после безуспешной попытки сообразить, кто такие старообрядцы и что означает «всмысле».
– Из Москвы.
Тут уже проснулись остальные. Эти слова – «из Москвы» – будто раскрыли им глаза. Рыжий тощий закричал:
– А-а, никониянска ересь! Так ты это здеся брось, в наших-то лесах не надо притворяться. Зря от нас бегал-то, паря!
И все облегчённо загомонили:
– У нас-от по-старому. Ты не боись.
– У нас монастырь правильной.
– Как до нас установлено, то не нам переставлять.
– Москва! Эва диковина! Что нам Москва? Мы в Бога веруем, как деды заповедовали.
И только старшой хмурился.
– А почему ты без порток? – спросил он. Кажется, этот вопрос занимал его больше, чем основы Стасовой веры.
– Купался, кто-то одежду украл, – ответил Стас, чуть запнувшись.
– Не должно такого быть, – вполне миролюбиво сказал второй рыбак, тот, что бросался Стасу под ноги. – А ежели кто из наших согрешил, найдём, будем судить миром.
Остальные притихли. Стас подумал, что опасность миновала: уж коли сразу, с налёту не побили, то бить уже не будут. Что агрессивность в человеке происходит прежде всего от страха. А он же совсем не страшный, он – хороший, зачем его бить? И ещё подумал: во сне он совершенно не похож на себя обычного, рохлю и мямлю, который прежде чем один раз отрезать, семь раз отмерит, а то и больше, и не всегда ответит. Его сосед по дому, поэт Маяковский, однажды сказал Стасу по этому поводу, что он страдает лестничным остроумием, – это когда, уходя из гостей, только на лестнице понимаешь: а вот этак-то надо было ответить! А тут прямо как сэр Лоуренс Аравийский – рраз, и выдал легенду: купался, мол, вот и голый! И ведь как ловко – сразу поверили!
Но мужики притихли неспроста. Они-то уж знали, что ни в какой речке Стас не купался, а просто взялся… не пойми откель. Кто-то внезапно загундосил:
– И приведут нагого человека, плоть его – смрад и зело дурна, огнём дышит, изо рта, из ноздрей и ушей пламя смрадное исходит…
– Окстись, Парфён, – сказал старшой. – Где ты пламя смрадное видишь?
– В Писании чёрным по белому… – начал Парфён.
– Ты мне Писанием-то не тычь! – вдруг рассердился его собеседник. – Знаем, читали. А где звезда косматая, трёхглавая? А? Где мор и глад по всей земле?
– Твоя правда, Кормчий, – сокрушённо сказал Парфён. – Нет звезды и мора. А всё-таки голые люди из ниоткуда просто так не выскакивают.
Эх… Ну убьют, – подумал Стас. – Что я, не помирал, что ли?
– А помстилось вам, – весело сказал он, пьянея от вседозволенности, даруемой сном. – Купался, вылез – портков нет. Может, и не украли. Может, они сами уплыли. А я лёг под деревцем и уснул. А как вы там загалдели, проснулся. А вы думали, какого лиха я тут голый?
Мужики недоверчиво качали головами. И один лишь Кормчий вытаращил глаза и воздел палец: некая идея озарила его.
– Ковалиха! – ликующе крикнул он. Теперь уже мужики повытаращивали глаза, а потом до них дошло, и началось настоящее веселье. Похоже, не зря Кормчий был у них за старшего – придумал что-то очень важное. Один только Стас ничего не понимал, а остальные шлёпали его по спине и плечам, обнимали, щекоча бородами, что-то кричали в уши и вообще радовались его присутствию.
– Ты ведь беглый и сирота? – спросил Кормчий.
– Ну как: матушка в Москве.
– А жены, детей нету? Ни с кем не венчанный?
– Нет.
– Ну, тады ничего не боись. Мы тебя скроем.
И вскоре Стас, обёрнутый в чью-то рубаху, и его недавние преследователи нестройной толпой побрели в деревню. На берегу остался только побитый рыбак прозвищем Курака. Сматывая сеть, он утирал бороду и что-то бормотал себе под нос. Второй рыбак ушёл со всеми.
По воде зашлёпали первые капли дождика.
Оженили безропотного Стаса на следующее утро. Как разъяснил ему Кормчий, был у них в деревне мастер, здоровущий мужик – не то чтобы кузнец, но коней ковал. Ковалём его и звали. А сосватали за него девку аж из Мологи. Моложские – мужи важные; абы кому своих девок не отдают, а им отдали, потому что напели им, дескать, не за абы кого и берём, а за коваля!
И она стала Ковалихой.
Молодой её муж возился с железками, возился, да и поранился. Конечно, рану водой ключевой обмыл и травки целебные, в навозе моченные, приложил. Однако через горячку помер в два дни. Такая незадача. А молодая баба уже брюхатая! Коваль был сирота; кому кормить-то вдову, а потом нянькаться с дитятем? Возвращать в отчий дом жалко – женихов для неё в деревне нету и бобылей нету. Решили за неё отрабатывать миром, ожидаючи, пока овдовеет кто и возьмёт хозяйство. И тут, прямо с неба, и не случайно, видать, голый, свалился Стас!
– И ты сам сказал – «Ковалиха», – радовался Кормчий.
– Я? Нет, не говорил.
– Да как же? Все слышали! – гомонили мужики. – Сам сказал – я, дескать, проснулся, и Ковалиха!..
Невеста оказалась маленькой, худой, с волосами соломенного цвета под платком. И с уже заметным животиком. Стас, увидев её впервой, сразу вспомнил статью Уголовного кодекса о растлении малолетних.
– Да она же сама дитё! – сказал он Кормчему, преодолевая робость.
– Она, конечно, тоща, – снисходительно согласился тот. – Но подумай сам, разве бы сильную бабу отдали бы с Мологи в какое-то Плосково? Да ни в жисть! Мы и взяли что дали. Зато какая будет выгода, когда поедем в Мологу на ярмарку! И скажу тебе: она хоть и не сильна, но трудолюбива и добра. Коваль не жаловался. Слюбится и тебе!
Смешной вопрос: отчего бы во сне не жениться?..
Ещё до вечера сбегали к игумену, отцу Афиногену. Кормчий, показывая на Стаса, объяснил ситуацию, и настоятель согласился обвенчать молодых поутру. Но чтобы никаких гуляний, не осень чай: завтра сеять яровой овёс! Вернулись к избе Ковалихи, где молодые мужики, ожидаючи их, играли в лапту; дядьки в возрасте вели, сидя на завалинке, беседы. И в тот миг, когда Кормчий прокричал: «Отче согласился!» – сверкнула молония и грянул гром.
– Неспроста! – захохотали мужики. – Неспроста! Перун благословлят!