Подойдя к джипу, Демарест включил магнитофон. Из крошечных динамиков полилась хоральная музыка.
— Хильдегарда фон Бинген, — сказал он, ни к кому не обращаясь. — Жила в двенадцатом веке, провела почти всю свою жизнь в монастыре, который сама же и основала. Однажды, когда ей было сорок два года, она увидела явление Господа, после чего стала величайшим композитором своего времени. Хильдегарда начинала творить только после того, как страдала от невыносимой боли — она называла это бичом Божьим. Ибо только когда боль доводила ее до галлюцинаций, к ней приходило вдохновение — антифоны, григорианские напевы и классические хоралы. Боль пробуждала в святой Хильдегарде жажду творчества.
Демарест подошел ко второму вьетнамцу, покрывшемуся испариной. Дыхание пленного вырывалось сдавленными хрипами, словно у умирающего животного.
— А я думал, это тебя успокоит, — сказал Демарест.
Он задумчиво вслушался в аккорды григорианского напева.
Sanctos es unguendo
periculose fractos!
Sanctus es tergendo
fetida vulnera! [36]
Он встал над вторым пленным.
— Смотри мне в глаза.
Достав из ножен на поясе небольшой нож, Демарест сделал небольшой разрез на груди вьетнамца. Кожа и ткани сразу же разошлись в стороны, растянутые веревками.
— Боль и тебя заставит петь. Пленный громко вскрикнул.
— А вот это уже пытка,— окликнул Джэнсона Демарест. — Что ты хочешь от меня услышать? Что мне так же больно, как этому несчастному? — Он снова повернулся к кричащему вьетнамцу. — Ты думаешь, отказываясь отвечать мне, ты станешь героем своего народа? И не надейся. Даже если ты будешь вести себя геройски, я позабочусь о том, чтобы об этом никто не узнал. Твое мужество будет растрачено впустую. Видишь ли, я очень плохой человек. Вы считаете всех американцев мягкотелыми. Вы уверены, что вам удастся выкурить нас отсюда измором. Вы надеетесь, что мы запутаемся в наших глупых бюрократических ограничениях, подобно тому, как гигант запутывается в собственных шнурках. Но вы думаете так потому, что еще не встречались с Аланом Демарестом. Из всех форм обмана и лжи, сотворенных сатаной, самая изощренная состоит в том, чтобы убедить человека, будто его не существует. Смотри мне в глаза, мой друг рыбак, потому что я существую. Я такой же рыбак, как ты. Ловец человеческих душ.
Алан Демарест сошел с ума. Нет, хуже. Он был в здравом рассудке; он полностью отдавал себе отчет в своих действиях и в тех последствиях, к которым они приведут. При этом он был полностью лишен даже зачатков совести. Он был чудовищем. Ярким, харизматичным чудовищем.
— Смотри мне в глаза, — произнес нараспев Демарест, склоняясь к самому лицу вьетнамца, искаженному в невыносимых муках. — Кто ваш осведомитель в КВПВ? С кем из чиновников Южного Вьетнама вы связаны?
— Я крестьян! — жалобно всхлипнул вьетнамец, дыша с трудом. Его глаза стали красными, на щеках блестели капли пота. — Не вьетконг!
Демарест стащил с него штаны, обнажая половые органы.
— Ложь будет наказана, — скучающим голосом произнес он. — Пора перейти к электротерапии.
Ощутив тошнотворные позывы, Джэнсон согнулся пополам, и вырвавшийся у него изо рта поток рвоты обрушился на землю.
— Тебе нечего стыдиться, сынок. Это как операция, — ласково произнес Демарест. — Когда видишь такое первый раз, тебя выворачивает. Но со временем человек ко всему привыкает. Как говорит нам Эмерсон, только когда великого человека «мучают, терзают, заставляют напрягаться до предела, у него появляется возможность чему-то выучиться».
Он повернулся к Бевику.
— Сейчас я заведу двигатель, чтобы на проводах высокого напряжения была хорошая искра. Мы дадим этому чарли возможность рассказать все, что он знает. Ну а если он будет молчать, он умрет самой мучительной смертью, какую только можно себе представить.
Демарест посмотрел на посеревшее лицо Джэнсона.
— Но ты не беспокойся, — продолжал он. — Его дружок останется жить. Видишь ли, главное — чтобы был свидетель, который разнесет это известие среди вьетконговцев: так будет со всеми, кто вздумает шутить с nguoi My.
И, о ужас, он подмигнул Джэнсону, словно приглашая его присоединиться к этому шабашу. А сколько солдат, опаленных и огрубевших за долгое пребывание в зоне боевых действий, согласились на это приглашение, основав клуб истовых садистов и потеряв души? В глубине сознания Джэнсона смутно прозвучал припев какой-то песенки: «Куда ты идешь? Безумец — хочешь пойти со мной?»
Хочешь пойти со мной?
* * *
Принсенграхт, возможно, самая красивая из старых улиц-каналов в старинном центре Амстердама, была застроена в начале XVII века. Выходящие на улицу фасады кажутся на первый взгляд однообразной картонной книжкой-гармошкой.
Однако, присмотревшись внимательнее, видишь, что каждое высокое, узкое здание из кирпича обязательно отличается от своих соседей. Особенно много внимания старинные архитекторы уделяли конькам, венчающим крыши: ступенчатые коньки, ломаной линией поднимающиеся к плоской вершине, чередовались с плавными изгибами и взметнувшимися шпилями. Поскольку лестницы были узкими и крутыми, из стен большинства зданий торчали балки с блоками, с помощью которых мебель поднималась на верхние этажи. Многие здания были украшены фальшивыми мансардами и затейливыми узорами вокруг окон. Прямо на кирпичных стенах висели фестоны. Джэнсон знал, что за домами прячутся hofjes, укромные внутренние дворики. Амстердамские бюргеры Золотого века гордились простотой своих жилищ, но эта простота была показной.
Джэнсон шел по улице, одетый в легкую куртку на «молнии» и мешковатые брюки, — ничем не выделяясь среди прочих пешеходов. Засунув руки в карманы, он внимательно оглядывался по сторонам. Есть ли за ним слежка? Пока что Джэнсон не заметил никаких признаков этого. Однако по собственному опыту он знал, что, как только его местонахождение будет обнаружено, отряд уничтожения прибудет на место и займет позиции с поразительной быстротой. «Всегда имей запасной план», — не переставал повторять Алан Демарест, и, какое бы отвращение ни вызывал у Джэнсона автор этого высказывания, предписание уже не раз сослужило ему службу. Надо будет поместить его на одну полку с «Секретами управления» Чингисхана, мрачно подумал Джэнсон.
Через несколько кварталов от так называемого «золотого изгиба» появились первые корабли, превращенные в жилье, стоявшие на якоре в ржавой, илистой воде канала. Эти плавучие дома, неизменная характерная черта Амстердама, появились в пятидесятые в ответ на нехватку жилья. Несколько десятилетий спустя городской совет принял закон, запрещающий появление новых домов на воде, но тем, что уже имелись, было разрешено остаться при условии регулярного внесения арендной платы.