— Решения партии претворим в жизнь. Пятилетку досрочно, — лепетали ее губы в наркотическом угаре и расплывались в блаженной улыбке.
Чем бы Таня ни занималась, за все бралась решительно. Вряд ли она способна была допустить мысль, что нуждается в помощи. Куда там сильной женщине поведать хилому душеприказчику перипетии своих дорог. Некому и нельзя. События наслаивались, накапливался опыт интересной, но уж очень далекой от собственных идеалов жизни, а вместе с ним густел осадок душевной боли и грязи.
Чистый, не разменивающий себя на пустяки Павел был для Тани чем-то вроде «пан или пропал». Теперь она четко понимала, что с Нюточкой, что без нее, но муж окончательно потерян. Проигран в ней самой. Вернулось былое чувство испачканности, которое она пыталась замылить образом добропорядочной жены.
Дальше разыгрывать комедию было бы совсем нелепо. Ни его вдохновенная геофизика, ни ее скучнейшая лингвистика не вызывали ни малейшего любопытства. Грызть науку ради науки — полный абсурд. Вот спасти или разрушить мир с ее помощью — это понятно. Но Павел вовсе не тот партнер, с кем для этого можно идти рука об руку до конца.
Отказываясь от материнства, Таня ясно представляла, что собранный ею по кусочкам хрустальный облик в глазах окружающих разлетится вдребезги. Конечно, ее будут искать, скорее всего Павел или Адочка, а то и вместе. Будут предпринимать всяческие попытки вернуть в лоно, направить в нужное русло, но сейчас сознание опустошенности заставляло ее разум расслабиться, пока не настанет второе дыхание, если вообще настанет.
Прятаться Таня и не собиралась. Правда, здесь, у Анджелки, ее и не так просто вычислить. Пока не объявлен всесоюзный розыск, ей было покойно, даже выйти куда-то не хотелось. Честно говоря, она точно не знала названия улицы, на которой торчала Анджелкина новостроечная девятиэтажка. Что дома, что улицы — все на одно лицо единого соцлагеря: какая разница — Бухарестская или Будапештская, если один и тот же ориентир — очередная экзотическая помойка или забор, заляпанный словечками общечеловеческого содержания. А за забором — обязательно новенький стеклянный с полупустыми прилавками универсам. У входа рыщут сердитые старушки. Поднаторевшие в рубках за колбасой, они мгновенно выявляют несправедливость, устанавливая свои незыблемые правила очереди. И ничто не сломит их несгибаемой железной воли, и ничего не стоит ради идеи въехать авоськой по харе милиционеру… Несчастным старухам не снился тот харч, которым затаривался для дома Якуб.
Гостеприимство, чувство благодарности или интуитивное понимание Таниной нужды — неважно, что двигало этим восточным мужиком. Ей было хорошо в его доме.
Да и простодушная Анджелка, приняв однажды лидерство своей подруги, готова была ее боготворить. Кроме того, она знала ту Таню, которая была неведома другим.
Мысль о соперничестве она давно отмела, уразумев, как это чуждо самой Тане.
Общение подруг было легким, в понимании с полувзгляда, улыбки, поднятой брови.
Говорила в основном Таня, попутно впихивая в неученую голову Анджелки всяческие университеты. Наука воспринималась без комплексов, как того требовала когда-то Дисциплина на ранчо. В общем, она и не заметила, как стала внутренне зависимой от Тани. На фронтах своих трудовых будней Анджелка великолепно справлялась как с тактикой, так и со стратегией, но вся беда в том, что при ее ремесле противником был мужчина как таковой, и это накладывало отпечаток на личную жизнь Анджелки.
Возможно, именно Танино участие и открыло для нее Якуба. Ни разу он не высказал упрека своей «невесте» по поводу ее образа жизни. Она чувствовала в нем уважение к женщине, правда, не без некоторой опаски перед слабым полом. Особенно это было заметно в присутствии Тани. Однажды Анджела призналась:
— А Якуб никогда из твоих рук ничего не берет.
— То есть?
— Ну раньше, к примеру, я могла вино купить, правда, наливал всегда он сам…
— Хочешь сказать, если я ему стакашок поднесу, он не выпьет?
Анджелка кивнула. Таня удивленно уставилась на подружку, и та, улыбаясь, стала ехидно объяснять:
— Знаешь, у них такие женщины! Могут что угодно в вино подлить, в пищу подмешать, чтобы мужика завязать.
— Как это? — обалдела Таня.
— Ну ты наивная! Ну, приворожить. Чтоб ни на кого не стояло.
— И он в это верит?
— А ты нет?
Она пожала плечами, но решила все проверить.
— Кто готовил? — спросил Якуб, садясь вечером за стол.
— Я, — мгновенно ответила Таня, хитренько подмигнув Анджелке.
Он вытянул ладони, закрыл глаза, пробурчал под аккуратно подстриженными усами «Бисмилаху рах-ману рахим», провел руками по лицу и только после этих манипуляций взялся ломать хлеб. Непонятно. И Таня выждала время, чтобы затосковала Анджелка а Якуб стал забивать «беломорину». Она тихонько вышла в узкий коридор, мягко открыла дверцу «Саратова», достала початую бутылку «Киндзмараули» и вынесла бокалы с разлитым вином на подносе, прихватив заодно блюдце с тонко наструганной бастурмой. Якуб сосредоточенно вбивал косяк по ногтю большого пальца, потому и не заметил вошедшей с подносом Тани.
— Может, курнем на красненькое? — предложила она и протянула бокал Якубу.
Тот внимательно поглядел на протянутую руку, потом на Таню и мотнул черной гривой волос.
— Не хочешь или боишься? — пристально глядя ему в глаза, спросила Таня.
— Чего бояться, да? — удивился он.
— Может, не веришь мне?
— А кто женщине верит, да? Анджелка в этот момент закатила глаза от возмущения. Таня решила перевести все в шутку.
— Знаешь, — обернулась она к Анджелке, — чем отличается наша кошка от азербайджанской? Анджелка затрясла головой. Якуб поднял глаза.
— Наша говорит «мяу», а их, — она кивнула в сторону Якуба:
— «Мяу, да?»
— Вот, — разулыбался Якуб, — разве женщине верить можно? Это же как погода, да? Обижаться тоже нельзя… Абдулла, поджигай! — смеясь, приказал он и протянул косяк Тане.
Вина они все же выпили. Догнались еще одной папироской. Трава была пахучая, но убойная. Шершавым дребезжанием ныла магнитофонная запись Окуджавы.
«Конопляное семечко в землю сырую зарою», — дружно и осоловело пели они вместе с ним. Непонятно чему смеялись, а потом их прибило. Таня вытянулась на диванчике под абажуром и провалилась в забытье. Проснулась, когда ушла Анджелка. Они дернули с Якубом через соломинку нечто темно-коричневое и Таня улетела.
Сквозь беспредельную муть ей казалось, что слышит голос Павла. Будто в чем-то он обвиняет Якуба, а тот еле оправдывается. Казалось, куда-то ее тащат, несут, а она ни двинуться, ни слова сказать не может. Вроде стоит у входных дверей Анджелка и провожает ее грустным взглядом, как прощается. Тане смешно, хочется успокоить, крикнуть: «Я скоро приду!», а губы не лепятся. Увозит ее кто-то домой, а кто — не видно, глаз не открыть. Опять, наверное, эта ведьма с суровым взглядом. Но старуха так бережно уложила ее в постель, укрыла пледом, подушку поправила, что Таня не выдержала и расплылась в блаженной улыбке.