— Теперь все остальные. — Его голос охрип от ужаса и отвращения. — Все до единого, — приказал капитан разинувшим рты морякам.
Кроме Натаниэля, на корабле было еще трое перенесших болезнь, их лица на всю жизнь остались испещренными мелкими оспинами.
Четыре человека не успевали помогать доктору ухаживать за тысячами рабов, и смертность оказалась гораздо выше, чем она ожидала. Может быть, эта форма болезни была особенно смертоносной, может быть, чернокожие из глубины континента не обладали той же сопротивляемостью, что европейцы, многие поколения предков которых имели дело с оспой.
Робин втирала в царапины на их руках засохший гной, работая весь день до сумерек и потом — при свете фонаря, и они подчинялись с тупой покорностью рабов, которую она находила отталкивающей и достойной презрения, но тем не менее эта покорность значительно облегчала работу.
Реакция наступала через несколько часов — рука опухала, начиналась лихорадка и рвота. Доктор шла в другие покинутые хозяевами бараки, чтобы собрать новые порции отвратительного гноя с тел несчастных, которые пережили оспу и умирали от голода и небрежения, — Робин пришлось смириться с тем, что ее сил и времени хватит только для ухода за теми, кто лежал в загонах «Гурона», примириться с тем, что еды хватит только для них. Она не позволяла себе обращать внимание на крики и мольбы, на безмолвные взгляды умирающих, по иссохшим лицам которых из открытых оспин струился гной.
Даже в своем бараке, работая впятером день и ночь, час за часом, они могли в период наиболее острой реакции на прививку уделить каждому из невольников лишь мимолетное внимание, раз в день дать немного холодной липкой похлебки из муки и кружку воды. Тем, кто пережил этот период, предоставляли самим заботиться о себе, ползти к ведру за водой или заглатывать комки густой мучной каши из кучек, которые Натаниэль раскладывал на деревянные блюда между рядами неподвижных тел.
Когда некоторые из них достаточно окрепли и смогли встать на ноги, им дали работу — складывать разлагающиеся тела своих менее удачливых товарищей на лафет и вывозить из загона. Не было ни малейшей возможности похоронить или сжечь эти тела, их было слишком много даже для разжиревших стервятников. Трупы сваливали в кучу в кокосовой роще с подветренной стороны от загонов и возвращались за новыми.
Дважды в день Робин подходила к берегу реки, окликала вахтенных на палубе «Гурона», и за ней присылали вельбот. Больше часа она проводила в кормовой каюте.
Манго Сент-Джон перенес прививку пугающе тяжело, может быть, потому, что его ослабила ножевая рана. Рука распухла и увеличилась почти в два раза, царапина, в которую Робин внесла инфекцию, превратилась в ужасную язву, покрытую толстой черной коркой. Его терзала лихорадка, кожа стала обжигающе горячей, тело, казалось, плавится и оплывает с могучего скелета, как восковая свеча.
Типпу тоже изнемогал от сильнейшей лихорадки, его рука чудовищно распухла, но никакой силой нельзя было заставить его покинуть свой пост у койки Манго.
Робин знала, что помощник с капитаном, что он заботится о нем, и ей становилось легче. Он был непривычно бережен с ним, чуть ли не как мать с ребенком. А ей нужно было возвращаться на берег, к тысячам страдальцев в переполненных бараках.
На двенадцатый день доктор поднялась на борт «Гурона». Типпу встретил ее у трапа, и на лице его сияла широкая лягушечья ухмылка, какой она не видела уже давно. Робин поспешила в каюту и поняла, чему он улыбался.
Манго, худой и бледный, сидел, опираясь на подушки, его губы пересохли, под глазами багровели темные синяки, словно его избили тяжелой дубинкой, но взгляд был ясен, а кожа прохладна.
— Боже милостивый, — прохрипел он. — Ты ужасно выглядишь!
Ей захотелось расплакаться от радости и печали. Она промыла и перевязала заживающую язву на предплечье и собралась уходить, но он взял ее за руку.
— Ты убиваешь себя, — прошептал Сент-Джон. — Когда ты спала в последний раз и сколько времени?
Только при этих словах она поняла, как сильно измучена. В последний раз она спала два дня назад, и то всего несколько часов. Палуба «Гурона» покачнулась и накренилась у нее под ногами, словно они очутились в открытом море, а не стояли на якоре в устье тихой реки.
Манго осторожно уложил Робин на койку рядом с собой, и у нее не было ни сил, ни желания сопротивляться. Он уложил голову мисс Баллантайн себе на плечо, и она уснула в ту же минуту. Последним, что она запомнила, были его пальцы, поглаживающие темные локоны у нее на висках.
Робин проснулась и виновато подскочила, не зная, долго ли проспала, и, еще не до конца проснувшись, вырвалась из рук Манго Сент-Джона, откинула волосы с глаз и безуспешно попыталась пригладить смятую, влажную от пота одежду.
— Мне надо идти! — выпалила она.
Сколько несчастных умерло, пока она спала? Прежде чем Манго успел ее удержать, доктор уже карабкалась по трапу на палубу и звала Натаниэля, чтобы тот отвез ее на берег.
Несколько часов сна освежили ее, и Робин с живым интересом оглядывала устье реки. Она впервые заметила, что кроме «Гурона» на якоре стоит еще одно судно. Это была небольшая багала с парусной оснасткой того же типа, что у дхоу, невольничий корабль для прибрежной торговли, такой же, как тот, с которого она спасла Юбу. Повинуясь внезапному порыву, Робин велела Натаниэлю причалить к его борту. На ее зов никто не ответил, и она поднялась на борт. Было ясно, что судно, не успев отплыть, было охвачено мором; может быть, именно отсюда болезнь и проникла на берег.
Доктор обнаружила на борту то же самое, что видела на берегу, — мертвых, умирающих и тех, кто может поправиться. Пусть они работорговцы, но она все-таки была врачом и давала клятву Гиппократа. Робин мало что могла сделать, но сделала все, что было в ее силах, и капитан-араб, больной и слабый, благодарил ее, лежа на циновке на открытой палубе.
— Да пребудет с вами Аллах, — шептал араб, — и да позволит он мне когда-нибудь отплатить за вашу доброту.
— И пусть Аллах укажет вам ошибочность вашего пути, — язвительно ответила ему Робин. — До ночи я пришлю вам свежей воды, но сейчас меня ждут другие несчастные, более заслуживающие моей заботы.
В последующие дни эпидемия развивалась своим неизбежным чередом. Слабые умирали, некоторые, снедаемые жаждой, выбирались из заброшенных бараков, ползли к глинистым отмелям в устье реки и наполняли животы соленой водой. От соли, попавшей в кровь, их тела скручивали чудовищные судороги, безумные вопли разносились над водой, как крики морских птиц, пока их не обрывал наступающий прилив. Поверхность реки бурлила от крокодилов, которые поднимались по течению, чтобы собрать свой чудовищный урожай.
Другие уползали в леса и рощи, и их, еще живых, окутывал красный покров из свирепых кочевых муравьев. Наутро их обглоданные скелеты сверкали белизной.
Кое-кто из выживших, вняв советам Робин, побрел на запад. Может быть, хоть кто-нибудь из них сумеет пройти длинный опасный путь и вернуться в опустевшие деревни разоренной страны, надеялась она.