В первую же ночь на якорной стоянке до готтентотских воинов в носовом кубрике долетели звуки музыки, пьяный смех и визг женщин. Огни портовых кабачков и борделей были для них так же неотразимы, как свеча для мотылька. Вес и тепло золотого соверена, щедрого аванса, выданного в счет зарплаты Зугой и спрятанного каждым в заветном месте, делали соблазн еще невыносимее.
Незадолго до полуночи Зугу разбудил сержант Черут с искаженным от ярости лицом.
— Они ушли. — Его трясло от гнева.
— Куда? — Зуга еще не до конца проснулся.
— Они плавают, как крысы, — бушевал Черут. — Все девять ушли пьянствовать и шляться по бабам. — Мысль об этом была нестерпимой. — Мы должны их поймать. Они пропьют последние мозги и подцепят сифилис…
Ярость сержанта была щедро сдобрена откровенной завистью. Едва они оказались на берегу, как его жажда разыскать беглецов переросла почти в безумие. Безошибочный инстинкт вел Черута в портовые притоны самого низкого пошиба.
— Входите вы, хозяин, — сказал он Зуге. — Я подожду у черного хода. — Он с радостным предвкушением взвесил в руке короткую крепкую дубинку.
В кабачке стоял густой табачный дым, воняло дешевым ромом и джином. Воины заметили Зугу, едва он ввалился в дверь и оказался в желтом свете лампы. Их было четверо. Рванувшись к выходу, они перевернули два стола и разбили дюжину бутылок. В дверях сплелись в огромный клубок и сквозь черный ход вывалились в глухой переулок.
Ему потребовалось добрых полминуты, чтобы пробиться через толпу. Женщины дюжины разных оттенков от золотистого до угольного бесстыдно хватали Зугу за самые интимные места, вынуждая его обороняться, мужчины открыто преграждали дорогу, пока он не выхватил из-за пояса кольт — только тогда они с неохотой дали англичанину пройти. За задней дверью его встретил сержант Черут, перед ним в пыли и грязи лежали в ряд четыре готтентота.
— Ты их не убил? — встревоженно спросил Зуга.
— Nee wat! У них головы крепкие. — Черут засунул дубинку обратно за пояс и нагнулся, чтобы поднять первого.
Сила его маленькой проволочной фигурки никак не соответствовала ее размерам. Он по одному, словно соломенные матрацы, перенес воинов на берег и погрузил головой вперед в поджидавший вельбот.
— Теперь поищем остальных.
Они выследили всех, поодиночке или парами, выловили их в игорных подвалах и притонах. Девятого, и последнего, обнаружили в объятиях огромной голой сомалийки в глинобитной лачуге с крышей из рифленого железа в дальнем углу порта.
На заре Зуга устало выбрался из вельбота на палубу «Черного смеха» и пинками согнал девятерых готтентотов в носовой кубрик. Злой как черт, с покрасневшими глазами и ноющим от усталости телом, майор направился к себе в каюту, как вдруг до него дошло, что среди темных фигур в вельботе он не заметил сержанта Черута, да и его проникновенного голоса и едкого сарказма на обратном пути что-то не было слышно.
В убийственном настроении Зуга снова отправился на берег и по утопающим в грязи узким переулкам побрел к глинобитной хижине под железной крышей. Из женщины можно было бы сделать четырех Янов Черутов. Это была гора черной плоти, блестевшей от масла, каждое из широко расставленных бедер было толще его талии, каждая грудь — величиной с его голову. Ян Черут покоился между ними, словно хотел утонуть в этих жарких изобильных телесах, поглощавших его экстатические крики.
Женщина нежно глядела на него сверху вниз, хихикая про себя при виде торчащих ягодиц сержанта. Худые, нежного лютикового оттенка, они двигались так быстро, что их очертания расплывались. От сотрясения гора плоти под ним колыхалась…
Возвращаясь на канонерку, сержант Черут, маленький и удрученный, сидел на носу вельбота. Печаль, охватившая его после расставания с подругой, усугублялась звоном в ушах и болью в голове. Только англичанам свойственна устрашающая манера внезапно вскидывать руку и ударять ею сильнее, чем дубинкой или кирпичом. Сержант Черут чувствовал, что его уважение к новому хозяину растет день ото дня.
— Ты должен быть примером для своих солдат, — рычал Зуга, втаскивая его по трапу за воротник мундира.
— Знаю, хозяин, — горестно согласился Черут. — Но я влюбился.
— Ты до сих пор влюблен? — осведомился Зуга.
— Нет, хозяин, у меня любовь надолго не задерживается, — поспешно заверил его Черут.
— Я человек умеренного достатка, — серьезно говорил Клинтон Кодрингтон, обращаясь к Робин. — Со времен службы гардемарином я всегда откладывал часть зарплаты, остававшейся от жизненно необходимых расходов, а в последние годы мне сопутствовала удача в том, что касается призовых денег. В совокупности с доставшимся мне от матери наследством это позволит достойно содержать жену.
В тот день они по приглашению португальского губернатора обедали в его дворце, и «вино верде», сопровождавшее трапезу из сочных даров моря и безвкусного жилистого мяса, придало Клинтону храбрости.
После обеда, вместо того чтобы сразу вернуться на корабль, он предложил ей совершить прогулку по главному городу португальских владений на восточном побережье Африканского континента.
Полуразвалившийся экипаж губернатора громыхал по разбитым мостовым и плескался в лужах, образованных вышедшими из берегов сточными канавами. За ними увязалась шумная стайка оборванных малышей-попрошаек, они бежали вприпрыжку, чтобы угнаться за тащившим коляску костлявым мулом с продавленной спиной, и протягивали за милостыней крошечные ручонки с розовыми ладошками. Солнце палило немилосердно, но еще немилосерднее терзали запахи.
Обстановка была не совсем подходящей для того, что задумал Клинтон Кодрингтон, и он был рад, когда поездка закончилась. Он помог Робин выйти из коляски, разогнал попрошаек, бросив на пыльную мостовую пригоршню медных монет, и ввел ее в прохладный сумрак католического собора. Собор был самым величественным зданием в городе, его башни и шпили торжественно возвышались над окружающими хибарами и лачугами.
Робин, однако, было трудно среди этих папистских декораций сосредоточиться на объяснении Клинтона. Ее обступали безвкусно размалеванные идолы, святые и девы в алых нарядах, увитые золотыми листьями. Запах ладана и дрожащее пламя свечей в массивных канделябрах отвлекали, и, хотя ей хотелось услышать от него именно эти слова, она предпочла бы, чтобы Клинтон выбрал для разговора другое место.
В то утро у нее случился внезапный приступ рвоты, и легкая тошнота давала о себе знать и сейчас. Она как врач хорошо знала, что это означает.
Перед визитом вежливости в ветхий дворец португальского губернатора Робин решила, что пора брать инициативу в свои руки. Приступ токсикоза убедил ее, что ситуация не терпит отлагательства, и она раздумывала, как вызвать Клинтона Кодрингтона на некоторые заявления, которые облегчили бы свалившееся на нее бремя.
Когда Зуга еще жил у дяди Уильяма в Кингслинне, она как-то обнаружила в его письменном столе среди учебников по военному делу роман самого сомнительного характера, напечатанный на дешевой бумаге. Украдкой прочитав эту книжицу, она узнала, что женщина может соблазнить мужчину, узнала и окольные пути. К несчастью, автор не дал подробного описания этого процесса. Она даже не была уверена, возможно ли это в коляске и нужно ли в это время что-нибудь говорить, но теперь Клинтон решительным объяснением избавил ее от необходимости экспериментировать. Но радость была несколько омрачена разочарованием, ибо после того, как молодой женщине пришлось принять решение его соблазнить, она поймала себя на том, что с нетерпением ждет осуществления своего замысла.