— Радость моя, опомнись! — встревожился я. — Не забывай, что война в Мозамбике еще не закончилась. Да и местоположение лагеря мне пока не известно. Слышал только, что где-то на побережье… Умоляю всеми святыми, оставайся дома! Поверь, как только смогу, я тут же сам приеду в Лауфилд. Всё, солнышко, прощай, целую тебя, — зачастил я, заметив, что из-за полотняного полога показался китель связиста, — время связи вышло.
— Я буду тебя ждать! — донесся до меня ее последний возглас.
Офицер связи, плюхнувшись в скрипнувшее под его телесами кресло, равнодушно полюбопытствовал:
— Ну что, решил вопрос с поставками?
— Да-да, — рассеянно кивнул я в ответ и вышел из палатки.
Весь остаток дня я провел в глубокой меланхолии.
* * *
Через два дня после моего телефонного разговора с Найтли администрация госпиталя приняла решение эвакуировать под охраной двух бронетранспортеров большую часть пациентов, поскольку зона боевых действий неуклонно приближалась. Все же выздоровевшие и прочие гражданские лица, по тем или иным причинам находящиеся под опекой ООН, подлежали отправке в другое время и в другое место. Чтобы меня не разлучили с дядей, снова пришлось прибегнуть к медицинскому халату и шапочке, доставленным мне в свое время Эриком. Мастерски включившись в процесс погрузки больных и раненых, я потом пристроился к замыкающему автобусу в качестве сопровождающего и всю дорогу поил пациентов водой, раздавал им галеты и шоколад, а на редких остановках покупал провизию и хоронил умерших… Без дела, словом, не сидел.
В суете и хаосе эвакуационного марша мне удалось раздобыть для Владимира Васильевича документы: на второй день пути в нашем автобусе скончался сильно обгоревший француз, и я на всякий случай сохранил его паспорт. Конечно, уроженца города Бордо дядя напоминал весьма отдаленно, но зато возраст совпадал идеально. Так мы и ехали — российский гражданин Александр Костин с просроченной визой ЮАР и пожилой француз Николя Шарль Садэ, забинтованный с ног до головы. По правде говоря, часть бинтов давно бы можно было уже снять, но в том-то и состоял фокус: именно под ними мы прятали оставшиеся деньги, оружие и, разумеется, алмазы.
На подъезде к столице провинции Чимойо головной транспортер наскочил на мину, а наша колонна подверглась ураганному обстрелу со стороны соседнего леса. Пришлось выбираться из автобусов и спасаться в высоченной, похожей на российскую осоку траве, передвигаясь едва ли не ползком и волоча за собой носилки с беспомощными пациентами. Шальной пулей мне всё же сорвало с головы клочок кожи, но благо перевязочные материалы были под рукой, большой кровопотери удалось избежать. Спасло нас тогда лишь то, что второй бронетранспортер героически выдвинулся вперед и огнем из обоих своих пулеметов заставил неизвестное бандформирование отступить.
Когда мы с превеликим трудом добрались-таки до города Чимойо, местные власти встретили нас благожелательно: и приютили, и накормили. К этому времени на дороге, ведущей к нашему конечному пункту назначения, развернулись уже боевые действия, поэтому дальнейший путь оказался невозможен. Госпитальные автобусы ушли обратно, а единственный уцелевший бронетранспортер остался охранять муниципалитет Чимойо.
По счастью, Владимиру Васильевичу удалось договориться с одним из местных водителей, чтобы тот подбросил нас на своем грузовичке до Инчопе. Прознав об этом, к нам прибились еще несколько попутчиков. Четверо немцев, бывшие сотрудники какой-то благотворительной миссии, притащили с собой две двадцатилитровые банки пива, двое торговцев из Замбии купили в дорогу зажаренную козу, а я поменял в гостеприимном городке свои часы и часть дядиных денег на две горсти патронов к BXP и почти новый автомат Калашникова. Так что теперь, на исправной машине да при таком обилии выпивки, закуски и оружия, нам и сам черт был не брат.
В самый последний момент в нашу интернациональную компанию напросился еще и отставший от съемочной группы итальянский телеоператор — пугливый парень лет тридцати с висящей на груди табличкой «Пресса». Его статус весьма пригодился: подъезжая к каждому очередному дорожному КПП, мы выпускали его первым, и он тотчас начинал верещать на всю округу о свободе прессы, попеременно потрясая то своей магической табличкой, то давно разряженной видеокамерой. Постовые, не дожидаясь окончания тягомотного «концерта», пропускали нашу машину беспрепятственно.
А вот с выпивкой мы явно переборщили. Столкнувшись на окраине Инчопе с группой вооруженных людей и будучи уже сильно подшофе, мы не сразу сориентировались в обстановке, поэтому нас без лишних разговоров обезоружили, надавали по загривкам и загнали на ночь в хорошо огороженный крааль. Ту ночь, проведенную почти по колено в навозе вместе с домашней скотиной, я не забуду, наверное, никогда.
Утром дядя, прекрасно знавший местные наречия, обычаи и «расценки» за те или иные услуги, договорился о нашем освобождении. Бывшие же попутчики, однако, смалодушничали, постановив общим голосованием на рожон больше не лезть, а сидеть и ждать возможной оказии. А мы с Владимиром Васильевичем, неугомонные русские, решили добраться до океана во что бы то ни стало, хотя шагать до него оставалось еще километров 150 с гаком.
Я соорудил вставшему на ноги дяде пару крепких костылей, и мы выступили в поход в тот же день. Битую неделю тащились к вожделенному порту и пешком, и на всем, что соглашалось нас подвезти: на быках, в телегах с лошадиной тягой, даже на ослах. Оборвались, завшивели, обгорели на солнце как головешки, но зато где-то к середине восьмого дня пути увидели с высокого холма бескрайнюю ширь Индийского океана.
* * *
…Группа из полутора десятков живописно разодетых крестьян неспешно шагает на городской базар. У одних на головах пышные тюрбаны, у других — корзины со всякой экзотической снедью. Женщины несут на руках детей, старики бренчат по камням деревянными резными посохами. Позади людей трусит небольшое стадо овец и коз, а вслед за животными ковыляют две грязные и жалкие фигуры, одна из которых густо обмотана рыжими от пыли бинтами. Бродяги стараются не отстать от крестьян, натужно вытягивая вперед тощие, давно не мытые шеи. Внезапно странная забинтованная фигура отбрасывает корявые костыли в сторону, падает на колени и со слезами на глазах восклицает: «Слава Тебе, Господи! Дошли!»
Картинка, возможно, покажется кому-то удручающей, но, увы, так оно всё и было. Мой дядя, воспитанный как истинный советский человек в духе атеизма, еще минут десять отбивал земные поклоны и истово славил Всевышнего, выудив из недр памяти все молитвы, когда-либо слышанные. И, признаться, в душе я с ним был солидарен, ведь можно всю жизнь задирать нос перед Небесами, но, когда прижмет, непременно запоешь: «Аллилуйя!»
Чтобы войти в саму Бейру — шумную, грязную, пропахшую мазутом и рыбой, но такую долгожданную! — мы потратили почти все оставшиеся у нас к тому времени деньги. Очень уж хотелось выглядеть в глазах туземцев прилично и достойно, как и полагается представителям двух великих держав — России и «Франции». Потуги наши, конечно, были шиты белыми нитками, но даже таких босяков (никто ведь не знал, что на руках у этих «босяков» три алмаза, самый большой из которых, «Глаз Лобенгулы», потянул, кстати, впоследствии аж на 289 карат!) портовое сообщество тем не менее милостиво приняло в свои ряды. Вот благодаря этим безвестным труженикам моря мы с дядей вскоре и смогли двинуться дальше — к берегам почти забывшей нас, но не забытой нами Родины.