— Так вот и прижал, — сказала Трескунова, — двумя руками.
— И стал раздевать?
Кислюк явно желала представить себе происходившее в самых малейших подробностях. Для того, чтобы вынести решение, и осудить моральную распущенность коммуниста Рыжова, надо было ясно и точно знать в чем эта распущенность проявлялась.
Рыжов оглядел внимательно членов парткомиссии. За столом, покрытым красной скатертью, сидели хмурые люди, обремененные собственными заботами и мало интересовавшиеся чужими бедами. Было видно, что мужики — а их в составе комиссии оказалось всего двое — смотрели на провинившегося исподлобья и явно осуждали его не столько за поведение — фронтовик вернулся в тыл без руки, холостой, почему не завести шашни, — сколько за то что даже такое простое дело надо делать с умом, и уметь не попадаться. А раз попался, припух, то и получи на всю катушку. Мораль надо блюсти, чтобы не возникало в обществе разговоров о непотребном облике коммуниста-руководителя.
Пять остальных членов комиссии — женщины — глядели на Рыжова суровыми прожигающими насквозь взглядами. И каждая думала, что окажись она на месте этой глупой свистушки Трескуновой, то ни за что и никогда не продала мужика, который ее попытался раздеть, в стремлении прижаться пупком к пупку. А раз он, дурак, и выбрал не ту, которую надо, поделом ему будет и строгий выговор.
— Что вы можете сказать в свое оправдание, товарищ Рыжов?
Кислюк лучилась светом высокой душевной чистоты и строгости.
— Хорошо, — Рыжов встал, здоровой рукой оправил гимнастерку, разгладил пустой рукав. — Перед лицом товарищей по партии я расскажу все. Как было. Да, товарищи, я виноват. Но в этом деле не все так просто как кажется. Поначалу я собирался запираться. При этом мной руководило только одно желание — защитить честь женщины. Именно Антонины Трескуновой. Но теперь я понял — она погрязла в болоте разврата, и ее надо спасать.
Рыжов понимал: в ситуации, когда ты абсолютно не виноват, только бессовестность, большая, чем у его противников; ложь, более беспардонная, нежели, та, которую только что выплеснули на него, могут стать его надежным щитом и оружием.
— Мы слушаем вас, — сказала Кислюк и ехидно скривила губы: мол, пой, пташечка, пой. Мы тебе все равно крылышки-то подрежем.
— Прошу меня простить, товарищи члены партийной комиссии. Я буду говорить прямо, как солдат. Я уже потерял руку в борьбе с заклятыми врагами нашей страны, но чести своей терять не намерен. Тем более, когда речь идет о крайне распущенной, падшей женщине. Я буду говорить, а вы смотрите на Антонину Трескунову. И увидите, что правда, которую я скажу, окажется ей не по душе…
— Говорите, говорите коммунист Рыжов. — Кислюк выдержала многозначительную паузу. — Пока коммунист. А мы уж сами разберемся, что к чему.
Секретарь райкома твердо держала штурвал разбирательства в своих руках.
«Милая фрау Эрика Бастиан, — подумал Рыжов, — жена побежденного врага, подруга победителя, выручай, как тогда, когда ты изобрела замечательную историю с кастрюлей!»
Рыжов скрыл улыбку. Он представил, как отвиснут челюсти, и округляться глаза у членов святой партийной инквизиции.
Рыжов сделал глубокий вдох, стараясь набрать побольше воздуха.
— Все началось так. Я пришел на работу поздним вечером. Надо было закончить квартальный отчет. Вошел в свой кабинет. Зажег настольную лампу. И вдруг дверь открылась. Я поднял глаза и увидел телеграфистку Трескунову. Она вошла, плотно закрыла за собой дверь и повернула ключ в замке…
Теперь в комнате заседаний воцарилась полнейшая тишина. Члены парткомиссии застыли, полные напряженного внимания. Все чувствовали — история, которую начал рассказывать Рыжов, пощекочет им нервы, даст пищу для суровых выводов, а это как никогда укрепит авторитет парткомиссии, которая строго борется за мораль коммунистов.
— Она повернула ключ в замке. Подошла к моему столу. Встала от меня в одном шаге…
Тонечка Трескунова застыла с широко раскрытыми глазами. Она впервые слышала, что происходило с ней в кабинете начальника в ночь и час, когда ее там и близко не было.
— Встала от меня в одном шаге и начала расстегивать пуговки блузки. Одну за другой. Сверху вниз. Потом распахнула блузку. Бюстгальтера на ней не было. И я увидел ее грудь…
Тонечка нервно дернулась. Выкрикнула истерично.
— Что вы говорите, Василий Васильевич?! Ничего этого не было!
— Антонина Игнатьевна, — Рыжов сохранял холодное спокойствие. — Когда вы говорили, я молчал. Теперь говорю я. Помолчите вы. Если будете мешать, я попрошу председателя удалить вас отсюда и расскажу обо всем без вашего присутствия.
— Да, вмешалась в разговор Кислюк, поддержав Рыжова, — извольте замолчать, гражданка Трескунова.
Рыжов победно взглянул на Тонечку. Он ощущал возбуждающее воздействие откровенной лжи.
— Я увидел ее грудь. Белую…
Один из инквизиторов плотоядно облизал пересохшие губы.
Кислюк скрывала улыбку: наконец они добрались до гнезда скверны, которая завелась в районном узле связи, и теперь ее выжгут каленым железом.
— Я растерялся, — продолжал Рыжов.
— Еще бы, — поддержал его директор механических мастерских Краев, хмурый мужчина со шрамом на левой щеке, — тут и спятить от такого можно.
Рыжов с благодарностью посмотрел на него и продолжал.
— А она сбросила с себя юбку, нахально стянула трусики… осталась, как есть нагишом… Посмотрела на меня и сказала: «Фик-фик, Василий Васильевич. Хотите?»
— Нет! — Трескунова бросилась к столу, за которым сидели члены комиссии, и застучала по красной скатерти кулаками. Карандаши, лежавшие перед каждым членом комиссии, запрыгали, задребезжали.
Глотая слезы, Трескунова кричала громко и безостановочно:
— Он врет, все врет, врет! Он говорит неправду! Я вообще у него не была в тот вечер. Он это выдумал!
Заведующая районным отделом народного образования Зоя Макарова, женщина давно пережившие лучшие свои годы и больше других в душе расположенная к справедливости, встала, налила из графина воды в граненый стакан, подошла к Трескуновой, заставила ее выпить. Тонечка пила, стуча зубами по краю стакана и проливая воду.
Когда она слегка успокоилась, Макарова как маленькой девочке погладила ей голову. Спросила:
— Вы же, душенька, сами говорили, что было. Что Василий Васильевич, — Макарова посмотрела на Рыжова с хитринкой, — овладел вами у себя в кабинете и вопреки вашей воле…
— Нет! — Это был последний истерический вскрик Трескуновой. Дальше она говорила тихо, спокойно. — Ничего между нами не было. Я Василия Васильевича оклеветала…
— Зачем: С какой целью?
Макарова спрашивала, продолжая поглаживать Трескунову по голове.
— Сделать это меня уговорил Клочков. Он хотел, чтобы Василия Васильевича сняли с должности, и думал занять его место.