— Ты что, сомневался в этом? — засмеялся Леблан. — Каждый, кто хочет понимать мир, должен знать Маркса и Ленина.
— Почему же ты не с красными? — Голос Мертвоголового звучал зло и холодно. Он такого рода шуточек не терпел. — Я бы тебя охотно пристрелил.
— А потому, что я понимаю мир и не верю, что на моих глазах он станет другим. Работать ради блага будущих поколений — не собираюсь. Я — эгоист.
— Я тоже, — сказал Роджерс примиряюще. — Итак, что говорит марксизм об исламе?
— То, что если это вероучение копнуть поглубже, то увидишь в его догматике столько противоречий и непримиримых оттенков, которые помогут понять — панисламизм идея бредовая. Мусульмане скорее перережут друг друга, чем захотят объединиться. Под зеленым знаменем пророка и с благословения мулл уже который год бьются Иран с Ираком. В Ливане более правоверные рвут горло тем, кого их священнослужители называют менее правоверными, а потому неугодными аллаху.
— А кто среди них менее правоверен? — спросил Мертво-головый.
— Курт, дружище, — вмешался в разговор Роджерс, — ты меня удивляешь. Менее правоверным бывает тот, на кого укажет мулла или аятолла, аллах их тут разберет. Тот мулла, который считает себя более преданным вере, может осудить другого, кто ей менее предан. И как-то получается, что обычно судит тот, у кого в данный момент больше власти. В Коране, если мне не изменяет память, есть такое наставление: «А когда вы встретите тех, кто не уверовал, то — удар мечом по шее; а когда произведете великое убиение, то укрепляйте их узы».
— Прекрасная философия! — сказал Мертвоголовый. — Я бы из-за нее обрезался!,
— Обрати внимание на молящихся. Их движения поистине прекрасны, — заметил Роджерс. — Подумать только: Европа, для того, чтобы придать серому веществу в головах солдат одинаковую плотность, придумала строевую муштру. Равняйсь! Смирно! Направо, налево! Шагом марш! Упал, поднялся! А здесь все общество в едином строю. На мой взгляд, чего не хватает нашей современной Европе, так это однообразия в движениях. Остальное у нас есть… Обратите внимание, как они все разом падают и поднимаются.
Леблан смолчал и стал смотреть на действо, разворачивающееся внизу.
Моджахеды падали ниц, били поклоны. Вот они застыли ровными рядами, держа руки перед собой, развернув ладони, будто страницы книг.
— Ты посмотри, Анри! — воскликнул Курт. — Впечатление, словно они на уроке чтения. Но ведь все сплошь неграмотные.
— Имеющий глаза да видит, — сказал Леблан. — Они разглядывают знаки тайнописи, сделанные на ладонях людей аллахом.
— Как это? — поинтересовался Мертвоголовый.
— Каждый человек несет на себе знаки добродетелей аллаха. Точнее, ровно девяносто девять его добродетелей.
— Как это? — снова спросил Курт и развернул перед собой ладони книжкой, как истинный сын ислама.
— Старина, ты на пути к мусульманскому озарению, — иронично сказал Роджерс. — Остается тебе оттяпать ножницами лишки плоти, которых не дозволено иметь правоверному, и обращение твое в ислам будет завершено.
— Если уж кому-то надо что-то оттяпать, — огрызнулся Мертвоголовый, — так это тебе самому, Маэстро. У тебя явный избыток плоти и ума.
Роджерс расхохотался громко и весело. Мертвоголовый повернулся к Французу.
— Так где тут знаки добродетелей аллаха? Я их в Гамбурге припишу себе и очарую всех девок.
Леблан ткнул пальцем в левую ладонь немца.
— Видишь три линии? Две сходятся в одной точке и похожи на клин острием вверх. Третья изолированная. Так вот, в таком виде клин означает арабскую цифру восемь. А одна линия — это единица. Вместе и рядом они дают цифру восемьдесят один. Теперь смотри правую руку. Там те же знаки в обратном порядке. Значит, восемнадцать. Сложи цифры с обеих рук и получишь девяносто девять.
— Действительно, — разглядев странные письмена, согласился Мертвоголовый. — Как мы, христиане, махнули, не приписав этих знаков добродетелей Христу. Это же портативный молитвенник! Тем более для неумеющих читать.
— Квод эрат демонстрантум, — удовлетворенно щегольнул латынью Леблан. — Что и следовало показать.
— И все же, — сказал Курт, разглядывая ладони с большим вниманием, — почему именно девяносто девять добродетелей, а не все сто?
— Никаких загадок, — ответил Леблан. — Во-первых, сто — это законченность, а девяносто девять — всего лишь ступень к законченности. Во-вторых, если на наших ладонях линии выглядели бы иначе, объяснения у мусульман были бы другие.
— Думается, — сказал Курт и опустил руки, — несмотря на привлекательность твоей версии, у жеста иное объяснение. Аллах, сидя на подушках облаков в исламском раю, оглядывает правоверных скопом. И его радует, что существует так много людей, которые способны читать Коран с листа. А что может быть похвальнее для верующего, чем доставить своему богу радость? Вот и стараются все — грамотные и неграмотные.
Моление вступило в заключительную фазу. Священнослужитель наставлял воинство на беспощадную битву с неверными. Он возвысил голос, и слова звенели металлом. Чуткое ухо легко выхватывало главные: шахадат — самопожертвование в бою во имя веры и шахид — человек, который решил пожертвовать собой ради победы.
— Во имя аллаха единого, милостивого, милосердного…
Будто волна плеснула через площадь. Пали ниц моджахеды, склонив головы до земли, вознеся тугие закругления ягодиц к небу. Потом поднялись и снова встали строем божьего войска.
— Высшая добродетель воина — следовать шахадату! — возглашал моулави. — Шахадат богоугоден, прекрасен! Шахадат — путь к прощенью грехов.
— Шах! Шах! — раздавалось в тишине, словно острый клинок рубил воздух.
— Дат! Дат! — стучало как пулемет, вгоняющий в чужую плоть сверкающие гвозди смертельных пуль.
— Алла акбар! — выкрикнул звонко моулави.
— А-а-кбар! — в жутком экстазе отозвались сотни дюжих глоток.
И опять засвистал обнаженный клинок угрожающих слов.
— Шахиды — гордость веры. Их имена в книге памяти заслуг и в памяти людской! Райское процветание уготовано каждому шахиду!
— Шах и ду! Шах и ду! — гремело над майданом. — Ду! Ду-ду!
— Мы сегодня нуждаемся в шахадате, чтобы завтра наши дети с гордостью противостояли миру безбожия. Кровь, пролитая в битве за веру, придает исламу новый блеск, сохраняет душу веры потомкам!
— А-а-а-кбар! — громогласно ахнул боевой клич. Стайка воробьев испуганно сорвалась с тополя, на который только что опустилась.
— Сегодня время крови и гибели! — взывал моулави. — Умрем за светлое дело! С нами вера и наша сила!
— Б-а-ар! — ответило воинство.
— Смерть за веру — праздник святых!
— А-а-ар!
— То, что мы теряем, находит аллах!