Разумеется, Имогене нечего было оставить в наследство сыну. К тому времени он уже был в чине, но жалованье младшего офицера было мизерным, да и мои дела шли неважно. Наш семейный бизнес доживал последние дни. Я заложил дом, и за счет этого как-то удавалось сводить концы с концами. Но все шло к тому, чтобы продать дом и переселиться в жилище попроще. С помощью твоего отца мне удалось протянуть еще год, но почва уходила из-под ног.
И вот пришло письмо, в котором сообщалось, что Рутвен де Вере скончался, передав все свое состояние в доверительное управление Артуру.
На первый взгляд это казалось запоздалым раскаянием. Но вскоре у нас стали появляться сомнения в его искренности. Нигде в завещании, которое, кстати, было составлено всего за несколько недель до смерти де Вере, не было подтверждения того, что Артур является его сыном. Было сказано лишь, что доход от его имущества поступает в распоряжение «Артура Монтаг де Вере, проживающего в Ашборн-Хаусе, Херст-Грин, Суссекс». Настораживало и то, что он все-таки узнал, где мы живем. И это еще не все.
Короче, доход от управления имуществом (около пяти сотен в год; к тому времени его состояние изрядно истощилось) поступал в распоряжение Артура при условии, что тот согласится принять на хранение вещи из одной комнаты дома де Вере. В завещании не было прописано, что за вещи; я еще вернусь к этому вопросу чуть позже. Доход должен был поступать в течение всего времени, пока эти вещи хранятся в неприкосновенности в «месте постоянного проживания» Артура. В случае если что-либо будет продано, повреждено или изъято, доход отойдет дальнему родственнику из Северной Шотландии. В случае смерти Артура вещи должны перейти к его старшему ребенку, а потом и к его старшему ребенку…
— …«до третьего колена…» — задумчиво произнесла Корделия.
Теодор со страхом посмотрел на нее.
— Откуда ты знаешь это?
— Что именно, дядя?
— Эти слова из завещания.
— Я и не знала. Они просто как-то сами всплыли у меня в сознании, не так давно, когда я о чем-то думала. И что же случится в третьем поколении?
— Имущество перейдет к твоему старшему ребенку. Когда он умрет, доход поступит к потомкам того дальнего родственника из Шотландии. Как случилось бы, не будь у твоего отца детей.
— А… содержимое комнаты?
Теодор не ответил. И молча подошел к двери, скрытой за панелями в нескольких шагах от портрета. Лестница была спроектирована таким образом, что ее площадка простиралась от окна до входа в коридор, который вел к спальням девочек. Дверь, которую сейчас пытался открыть дядя, находилась прямо возле этого входа. Это была дверь в «кладовку»; Корделия проходила мимо нее по несколько раз на дню, но уже давно решила для себя, что, раз комнату не открывают, ничего интересного там нет.
Щелкнул замок; заскрипели петли; дядя широко распахнул дверь и впустил Корделию.
Серый полуденный свет едва проникал сквозь два тусклых оконца на правой стене. Комната размером футов четырнадцать на десять была так захламлена, что казалась гораздо меньше. Прямо по центру громоздилась какая-то мебель, и основанием этой груды служили каркас кровати и стол. Присмотревшись, Корделия различила спинки двух стульев, деревянный комод, кованый сундук, несколько ящиков и множество баулов неопределенной формы. И еще было много картин, собранных совершенно бессистемно, написанных на досках и холстах; возле стен стояли незавершенные работы, рулоны холста, пустые рамы и прочие атрибуты мастерской художника. Воздух здесь был на удивление сухой, пропитанный запахами лаков и красок, дерева и холста, кожи и конского волоса, а еще к ним примешивался какой-то сладкий аромат, напомнивший ей давно заброшенный улей.
— Перед тобой все богатство Генри Сен-Клера, — объявил Теодор. — Я взял на себя смелость открыть сегодня ставни.
Корделия шагнула в комнату. Пыль, толстым слоем лежавшая на полу, мягко шуршала под ее ногами. Она остановилась перед пейзажем со спокойной водой и легкими лодочками, скользящими по прозрачной глади. Небесный свод напоминал бледно-голубой купол с вкраплениями из пушистых облаков. Художнику удалось тонко передать игру света, отражавшегося в прозрачной воде. Все казалось зыбким, даже передний план был выписан с расплывчатой мягкостью, и тем не менее пейзаж выглядел абсолютно реальным.
— Но это же так красиво, дядя. Почему ты столько лет держал это под замком?
— Мы еще поговорим об этом. Но сначала оглядись по сторонам.
Полотно, висевшее рядом, было совсем другим. Лесная тропинка, освещенная тусклой зеленоватой луной, извивалась меж высоких причудливых деревьев. По тропинке двигалась одинокая, слегка сгорбленная фигурка. В полумраке трудно было различить, женщина это или мужчина, а может, и ребенок, но по осанке было заметно, что человек очень торопится, хотя и не показывает виду. А чуть позади, у самого края тропинки, словно из самых зарослей леса выползало нечто массивное и бесформенное — может, просто куст? Или валун?
— Это тоже его?
— Думаю, да.
Медленно обходя комнату, Корделия увидела еще с десяток пейзажей, похожих на тот, первый, который привел ее в восторг. Даже неискушенному зрителю было понятно, что художника завораживала игра солнечного света на воде, причем вода присутствовала в его картинах во всех формах, будь то пар, лед, дымка, туман или облака. У него было какое-то божественное видение, в котором воздух и огонь, свет и вода представали единым целым. Но среди его работ попадалось немало таких, от которых веяло мраком: пропитавшая их меланхолия была столь же заразительной, сколь жизнерадостными были его водные пейзажи; это был мир темных лесов, лабиринтов и развалин, источающих скрытую угрозу.
— Имогена говорила, что он писал такие картины в моменты депрессии, — сказал Теодор, пока она рассматривала очередной залитый лунным светом пейзаж. — Он называл это изгнанием нечистой силы.
Корделия устремила взгляд на полуразрушенную каменную аркаду, уходящую в далекую перспективу. Голая, безжизненная земля была усыпана обломками, и, фосфоресцируя в лунном свете, они казались зловещими. У Корделии возникло ощущение, будто картина затягивает ее, словно в омут. И опять ей было трудно поверить в то, что пейзаж по соседству, запечатлевший туманный рассвет, вышел из-под руки того же мастера. Даже при таком тусклом освещении яркость тумана была поразительной.
— Не понимаю, — произнесла она наконец. — Если Рутвен де Вере так ненавидел его — Генри Сен-Клера, почему он хранил все эти вещи? И почему оставил их нам? Я думала, что «содержимое комнаты» окажется чем-то ужасным, судя по твоим интонациям.
— Я тоже так подумал, дорогая, когда прочитал завещание. Оно было так составлено, что казалось ловушкой — или проклятием — с наживкой в виде годового дохода. Вот почему я, от имени Артура, отправился на встречу с господином Ридли, поверенным в делах де Вере.
По счастливому совпадению, одному из немногих счастливых в этой темной истории, отец господина Ридли был другом моего отца; и, хотя мы никогда прежде не встречались, это дало мне повод нанести ему визит. И с первой же встречи мне стало ясно, что он не симпатизировал де Вере, а завещание тоже явилось для него загадкой.