Машинистки менялись, Илья диктовал. Он много раз видел выступления Гитлера в кинохронике и, чтобы не сбиться, не заснуть на ходу, пытался угадать, какие жесты и какие гримасы сопровождали каждый пассаж.

«Бунты подавляются по извечно одинаковым железным законам. Если кто-нибудь упрекнет меня в том, что мы не провели эти дела через обычные суды, то я могу ответить: в этот час я нес ответственность за судьбу немецкой нации и являлся единственным судьей немецкого народа».

Произнося «меня», «я», он ударял себя в грудь, а словосочетание «немецкий народ» сопровождалось выброшенной вперед правой рукой и паузой, во время которой взгляд из-под нахмуренных бровей устремлялся вдаль, поверх голов.

«Я приказал расстрелять главных виновников этого вредительства, я приказал выжечь язвы внутренней заразы до здоровой ткани. Нация должна знать, что никто не смеет безнаказанно угрожать ее существованию. Каждый должен навсегда запомнить, что, если он поднимет руку на государство, его неминуемой участью будет смерть!»

Первые две фразы фюрер пролаял громко и отрывисто, постучал стиснутым кулаком по трибуне. Перед третьей опять сделал паузу, на этот раз задумчивую, почти печальную. Голову опустил, смотрел вниз, затем резко вскинулся и заговорил медленно, глубоким, низким голосом. На последнем слове «смерть» сложил руки на груди, как складывают покойникам.

Илья расхаживал по кабинету с листками в руке, воспроизводил интонации, мимику и жесты фюрера, не замечая изумленных улыбок машинисток. Он не успевал вычитывать и редактировать текст перевода. Поскребышев влетал в кабинет, хватал свежие страницы. Хозяину не терпелось прочитать эту речь.

Через неделю Флюгер прислал большое сообщение, в котором изложил подробности событий в ночь с 29 на 30 июня.

Накануне Рем и его приближенные устроили грандиозную пьянку в гостинице «Ганзльбауэр» в Бад-Висзее на берегу озера Тегернзе. На рассвете к гостинице подъехала вереница автомобилей. Перепившиеся штурмовики спали. Гитлер в сопровождении двух инспекторов уголовной полиции ворвался в номер к спящему Рему. В руке у него был кнут из кожи гиппопотама, с которым он не расставался в те горячие дни.

Арестованного Рема отвезли в Мюнхен, в тюрьму Штадельхайм, где ему уже приходилось сидеть после «Пивного путча». Гитлер распорядился выдать ему в камеру пистолет. Но Рем отказался стреляться, заявил: «Пусть этот трус сам придет и убьет меня, когда-то он был солдатом», имея в виду Гитлера. Охранники пристрелили Рема в камере.

Большинство руководителей СА до последней минуты не понимали, что происходит, перед расстрелом кричали «Хайль Гитлер!»

Когда Илья стал читать последнюю страницу сообщения, у него чуть быстрее забилось сердце. Наконец мелькнул долгожданный Док. Ему был посвящен один коротенький абзац.

«Использовать D/77 как источник на территории рейха впредь не удастся. Однако появилась возможность нелегально переправить его в СССР. Если Центр сочтет такой вариант целесообразным, необходимо разработать план операции».

Подробности расправы Гитлера с бравыми штурмовиками и со старым товарищем по борьбе Ремом очень позабавили Сталина. На заседании Политбюро он делился с товарищами свежими впечатлениями: «Вы слыхали, что произошло в Германии? Гитлер такой молодец! Вот как надо поступать с политическими противниками!»

Через четыре месяца после «Ночи длинных ножей», 1 декабря 1934-го, был убит Киров.

В дверь постучали. Илья закрыл папку, убрал в ящик, только потом сказал: войдите. Официантка поставила на стол поднос с чаем и бутербродами. Чай был крепкий, хлеб свежайший, еще теплый. Масло слегка подтаяло под толстым слоем паюсной икры. Наверное, такой же поднос принесли спецреференту по сельскому хозяйству Сергею Телинскому дождливой летней ночью тридцать второго года. Илья каждый раз думал об этом, когда входила полненькая румяная официантка Тася в крахмальном фартуке и с улыбкой говорила:

– Приятного аппетита, товарищ Крылов, кушайте на здоровье.

Глава десятая

Бруно катил инвалидное кресло по аллее. Он навещал Карла каждый день, вывозил на прогулку в парк, окружавший клинику. Он снял комнату в пансионе рядом с клиникой, поселился там с женой и дочерью. Девочке было двенадцать, ее звали Барбара, она родилась с тяжелым пороком сердца, мало двигалась, сразу начинала задыхаться. Все ее двенадцать лет родители жили в страхе, что в любую минуту могут ее потерять.

– Послушай, у нас хорошие новости, – произнес Бруно, сворачивая с главной аллеи на небольшую стриженую лужайку. – Вчера Барбару посмотрел профессор Липперт, ты знаешь, он лучший в Европе специалист по врожденным порокам. Он приехал сюда вовсе не консультировать, главный врач этой клиники его племянник, и Липперт явился на пятидесятилетие племянника. Ганна каким-то чудом поймала Липперта и уговорила посмотреть Барбару. Ты меня слушаешь, Карл?

– Конечно, Бруно. И что сказал Липперт?

– Он считает, что можно обойтись без операции. Есть положительная динамика, он согласен наблюдать Барбару, его заинтересовал наш случай. Гипертрофия правого желудочка не прогрессирует, устье аорты…

Невозможно громко чирикали воробьи. По аллее прыгала трясогузка. От лужайки наплывал пьянящий запах свежескошенной травы. Карл закрыл глаза. Красота летнего дня была ему противна. Бруно остановил кресло.

– Эй, ты что, уснул? За тобой должок.

Карл, не открывая глаз, отрицательно помотал головой.

– Двадцать шагов, – Бруно тронул Карла за руку. – Вчера ты сделал восемнадцать, сегодня всего на два больше. Ну, вставай!

– Зачем?

– Просто вставай и иди. Ты можешь ходить, поэтому иди.

Да, он мог ходить, мог сделать не двадцать, а двести шагов без малейшей одышки. Инфаркт не оправдал надежд, оказался неудачной шуткой. Проклятое сердце удивительно быстро включилось и затикало как ни в чем не бывало.

– Господин Штерн, сегодня двадцать шагов! – прозвучал рядом детский голос.

Они подошли неслышно. Ганна, маленькая, рыжеволосая, в свои тридцать пять выглядела не старше восемнадцати. Круглое лицо, усыпанное мелкими веснушками, казалось веселым и жизнерадостным всегда, даже если Ганна едва сдерживала слезы. Но сейчас она улыбалась. Лучший в Европе специалист по врожденным порокам сердца сказал, что ее девочка может обойтись без операции. Раньше, двенадцать лет подряд, Ганна и Бруно слышали от врачей только одно: без операции ребенок умрет, но операция слишком тяжелая, шансов практически нет.

– Карл, вы уже знаете? – она подошла и поцеловала его в щеку.

– Да, Бруно рассказал мне, этот Липперт, он действительно лучший, ему можно верить.

Барбара присела на корточки напротив Карла и смотрела на него снизу вверх. Огромные глаза, зеленые, с голубоватыми белками, были точным отражением ослепительного летнего дня. Подсвеченные солнцем листья на фоне бледно-голубого неба едва заметно трепетали, ветра не было, но дрожал горячий воздух и дрожали золотые, прямые и длинные, как солнечные лучи, ресницы Барбары. Она была такой худой, что могла бы взлететь, короткие широкие рукава желтого платья напоминали крылья бабочки-капустницы. Карл подумал: «Господи, Ты все перепутал, это я должен умереть, я, никому не нужный мешок с костями, а маленькая девочка должна жить. Пожалуйста, Господи…»