Специально для юбилея Настасья с лета заготовила рябиновку, она очень гордилась этим напитком. Прежде чем выпить, нюхала, жмурилась, приговаривала:
– Ой, да хорош домашний ликерчик, вкуснее любого французского.
Рябиновка была крепкая, липкая, приторно сладкая. Только Евгений Арсентьевич имел право не пить, ему Настасья поставила бутылку нарзана. Верочка и Веточка вежливо пригубили рябиновку, Илье пришлось опустошить рюмку.
– Ну, давай, сынок, за тебя, за будущих внуков-правнуков.
– За тебя, мамаша, – Илья поцеловал Настасью в пухлую, совсем не старческую щеку. – Будь, пожалуйста, здорова. Тебе больше сорока никак не дашь.
– Правильно, сынок, сорок лет – бабий цвет, – Настасья тоненько засмеялась, встала и положила свою огромную лапищу на голову Евгения Арсентьевича. – Вот он, женишок-то мой, суженый, ряженый, напомаженный.
– Почему же я напомаженный, Настя? – краснея, млея под ее ладонью, спросил бухгалтер.
– Это так, для рифмы, – улыбнулась Веточка.
– Понятное дело для рифмы, помадить-то нам нечего, волосины ни одной не осталось, – Настасья наклонилась, громко чмокнула Евгения Арсентьевича в лысину и опять засмеялась.
Но смех у нее получался искусственный, невеселый. Для веселья не хватало водки. В этой тихой компании Настасья водку никогда не пила, только «ликерчик», в крайнем случае красное сухое. Водочными собутыльниками были другие соседи, судомойка и подавальщица из наркомпросовской столовой да Федор, отец Николаши. Их она называла «простой народ», а библиотекарш и бухгалтера – «унтельгенция». На свой юбилей пригласила только «унтельгенцию», хотела посидеть культурно, к тому же считала, что ее образованному сыну за одним столом с «простым народом» делать нечего.
По радио продолжался концерт, классический репертуар сменился народными песнями. Женский хор медленно, под балалаечные переливы и гул аккордеона, выводил:
Океан да с океаном – братья кровные.
Сталин Ленину да кровный брат
по работе, по размаху орлиному,
по полету, по простору соколиному.
Мы идем со Сталиным, как с Лениным.
Говорим со Сталиным, как с Лениным.
Знает все он наши думки-думушки,
всю он жизнь свою о нас заботится.
– И думки знает, и заботится, вот уж верно сказано, – с кривой усмешкой пробормотала Настасья, протянула руку, выключила радио. – Ну, что скисли? Сидим как на поминках…
Молчание за столом стало тягостным. Перепробовали и похвалили Настасьин винегрет, селедку с луком, пирожки с капустой, колбасу, икру. Обсудили погоду. Выпили за здоровье каждого из присутствующих по отдельности и за всех вместе. Пришел Николаша, тихо, мрачно сообщил Илье:
– Клавка-стервозина про вас спрашивала, мол, кто этот гражданин с авоськой, к кому явился?
– Шпиенка-фашистка! – мамаша шлепнула себя ладонью по коленке. – Прямо так и спросила – к кому явился?
– Ага, – кивнул Николаша, – и даже поинтересовалась, чего там у него в авоське.
– Нахалюга, мать ее! Чего в авоське! Все ей надо знать, заразе! Ну а ты?
– Я грю: тети Насти сын, Ильей Петровичем звать, чего в авоське, я без понятия.
– Ну а она чего?
– Ничего. Жопой вильнула.
Николашу усадили за стол, он быстро, жадно поел и унес тарелку с угощением больной маме. Евгений Арсентьевич задремал, Настасья уложила его на кушетку, сняла с него очки, заботливо накрыла своей старой шалью.
– Вот ведь несуразный человек, ночами не спит, а к вечеру валит его дрема. Я все думаю, может, и надо было за него выйти, а, сынок?
– Так и выходи, кто мешает? – улыбнулся Илья.
– А и выйду! – Настасья поднялась, гордо выпятила грудь, подбоченилась, плавно повела могучими плечами. – Ну чем не невеста? Ладно, чайник вскипячу, чаю охота! – она притопнула каблуками нарядных туфель, отправилась на кухню.
– Настасья Федоровна одна, Евгений Арсентьевич один, вдвоем все-таки веселее, – робко заметила Верочка.
– Что ты говоришь, Вера? – шепотом выкрикнула Вета. – В таком-то возрасте жениться? Курам на смех!
– Куры посмеются, лучше понесутся! – парировала Вера.
– Как же ты не понимаешь, нельзя сейчас заводить семью, нельзя! – нервничая все больше, прошептала Вета.
– Одному как перст, без любви, без радости разве можно? – Вера налила себе нарзану и залпом выпила, глаза у нее заблестели, сморщенные щеки раскраснелись, как будто выпила она не минеральной воды, а водки.
– Какая сейчас любовь? Только злоба да страх, – чуть слышно пробормотала Вета и откашлялась в кулак. – Одному безопаснее, спокойнее. Случится что, один и пропадешь, никого за собой не потянешь.
– Перестань, Вета, если уж случится, не дай бог, так мы тут все друг друга за собой потянем. Лучше не думать об этом. Уныние грех, главное, чтобы войны не было. Как, Илюша, ты думаешь, будет война?
– Что ты пристаешь с глупыми вопросами? – сердито одернула ее Вета. – Откуда он знает про войну, в архиве сидючи?
Все, в том числе и мамаша, верили, что Илья продолжает служить в Институте марксизма-ленинизма, никогда ни единого вопроса о его службе старики не задали.
– Про войну ничего не знаю, – Илья улыбнулся, – а что касается личной жизни мамаши, так это не нам с вами решать, у нее семь пятниц на неделе. Вон как она замучила своего ухажера, ночами не спит.
Кушетка заскрипела, шаль сползла на пол, Евгений Арсентьевич сел, хрипло крикнул:
– Что? Звонят? Нет меня, я умер, умер! Гражданин Гогот скоропостижно скончался, так им и передайте, – он открыл глаза, стал испуганно озираться, шарить рукой в поисках очков.
Илья подал ему очки, поднял шаль с пола.
– Благодарю, Илюша, простите, сон, знаете ли, такой гадкий приснился, – виновато забормотал Евгений Арсентьевич.
– Мне тоже все время снится, что за мной пришли, – спокойно произнесла Вера.
Опять повисло молчание. Обе старушки принялись собирать грязные тарелки. Вернулась Настасья, стала разливать чай, ни на кого не глядя, тихо, злобно матерясь. Кажется, она все-таки успела потихоньку хлебнуть водки, пока ходила на кухню. Заглянула к родителям Николаши, там ей и налили.
– Мамаша, ты чего? – спросил Илья, взял чайник у нее из рук, она лила кипяток мимо чашки.
– Ничего! Видеть не могу поблядушку эту, околачивается на кухне, керосин из примусов ворует. Все настроение мое юбилейное испортила рожей своей наглой!
– Ты о ком?
– Да о Клавке, о ней, шпиенке-троцкистке! Въехала в комнату Бренеров, зараза. Какие хорошие люди были, – мамаша развернула шоколадку, принялась отламывать дольки, выкладывать на блюдце ровным кружком. – Видишь, как все получилось: Лида, дочка ихняя, студентка… Ну ты помнишь ее, маленькую-то?