– Никак. Ты оставишь этот чемодан в багажнике и полетишь с другим, поменьше.
– У меня нет другого. И мою лыжную шапочку ты испортил, отпорол помпон.
– Извини. Куплю тебе новую шапочку.
– Такую не купишь. Ее мама связала. А с чемоданом что теперь делать?
– На шкафу в спальне стоит отличный саквояж.
– Мне нужно взять кучу платьев, костюмов, туфель. В саквояж ничего не влезет. Появляться в одном и том же на завтраке, обеде, ужине, на приемах и вечеринках невозможно, неприлично, я буду чувствовать себя старой шваброй, у меня начнется депрессия.
– И после этого ты обижаешься, что я не предлагаю тебе удрать в Новую Зеландию?
– Правильно делаешь, что не предлагаешь! Не советую даже заикаться об этом! Все, вот твоя гостиница. Чао, бамбино Жозефина!
Он поцеловал ее в ухо и прошептал:
– Жозефина Гензи к тебе в Цюрих выбраться не сумеет, но, когда ты вернешься, она опять прилетит в Берлин… Хорошо, что с Блеффом ты венчаешься не в настоящей церкви.
– Наш союз благословит сам фюрер.
– Обещаю приехать и накатать трогательный репортаж с места событий для воскресного приложения «Пополо д’Италиа».
Габи скорчила рожу, показала язык. Он выскочил из машины, помчался к гостинице.
Вернувшись домой, она увидела возле подъезда огромный вишневый «майбах» Франса. Внутри дремал шофер, надвинув на глаза фуражку. Сам Франс ждал ее в квартире, валялся на диване в гостиной. Это неприятно удивило Габи. Он знал, что она улетает в Цюрих, но вроде бы не собирался провожать ее. Во всяком случае, никакой договоренности на этот счет не было. Ключ от квартиры у него имелся, но воспользовался он им впервые. Раньше никогда не являлся без предупреждения в ее отсутствие.
– Где тебя носит? – спросил он не поздоровавшись.
– Хотела купить спортивные туфли для альпийских прогулок, – ответила Габи, ушла в спальню, достала со шкафа саквояж и принялась складывать вещи.
– Купила?
– Нет… Франс, будь любезен, не мешай мне собираться.
– Ты что, летишь с саквояжем? А где чемодан?
Габи не ответила, ушла в ванную, заперла дверь на крючок. Франс стукнул в дверь и закричал:
– Что за мужчина приходил к тебе утром? Почему ты вышла из дома с большим чемоданом? В Альпах снег! Какие, к черту, туфли для прогулок?
Габи сложила в косметичку баночки и флаконы с полки под зеркалом, открыла дверь, отстранила Франса и сказала:
– Не кричи, сорвешь голос. Я должна была вернуть платья, которые мне прислали из Франкфуртского управления моды. Их посыльный явился с пустыми руками, пришлось сложить все в мой чемодан, они вернут его с тем же посыльным. Франс, в чем дело? Горничная Роза продолжает грязно клеветать на меня? Матушка опять ударила Путци?
Франс сидел в спальне на кровати, теребил большого плюшевого зайца, любимую игрушку Габи, с которой она не расставалась с детства. Как всегда после истерики, он впал в прострацию, накручивал на палец заячье ухо, бормотал что-то невнятное.
– Прости, не слышу, – Габи застегнула пряжки саквояжа. – Все, я готова. Вставай, пора ехать.
Франс не двинулся с места, заговорил чуть громче, монотонным механическим голосом:
– Путци выпил уксусную кислоту. Его забрали в больницу. Всех выживших самоубийц проверяют психиатры. В субботу вечером позвонили из больницы, сказали, что комиссия признала его психически неполноценным. По закону он подлежит стерилизации.
– Какой кошмар… Но ведь можно как-то оспорить, похлопотать, дать взятку. Он выжил, это главное.
– Лучше бы он умер. Его кастрируют, и правильно сделают.
– Франс, что ты говоришь?
– Я спас его, вытащил из грязи, я дал ему все, поселил в своем доме, холил и лелеял как самое драгоценное сокровище, и чем он отплатил мне? Сжег собственные внутренности кислотой, лишь бы избавиться от меня! Предатель, еврейский выродок!
– Тебе его совсем не жалко? Ты же так любил его.
Франс встал, со злобой отшвырнул игрушечного зайца в угол.
– Довольно! Не желаю больше слышать о нем. Мама права, он получил по заслугам. Каждому свое. Никогда при мне не произноси его имени. Можешь не беспокоиться, я уже в порядке. Идем, ты опоздаешь на самолет.
Габи подняла своего зайца, усадила на подушки. Франс взял у нее саквояж. По лестнице спускались молча. Когда сели в машину, он спросил:
– Почему ты вчера не пришла на завтрак? Мы с мамой ждали тебя, я звонил, никто не брал трубку.
– Ходила в Египетский музей. Там папирусы с описанием древних благовоний, мне нужно было кое-что посмотреть для статьи.
Она заметила, что невольно отодвигается подальше от него, неприятно сидеть с ним рядом, чувствовать сквозь пальто прикосновение его плеча. История с Путци подействовала сильно. Сильнее, чем она могла представить.
– Ты читаешь иероглифы? – спросил Франс.
Случайно произнесенный вопрос из экстренного пароля Бруно вызвал у нее нервный смех.
– Я бог-крокодил Сухос, который обитает посреди ужаса, – произнесла она громко, нараспев, и опять засмеялась.
– Это из «Фауста»?
– Из египетской «Книги мертвых».
– А! Так ты правда умеешь читать иероглифы?
– Я змея Сата, мои годы нескончаемы, я рождаюсь ежедневно.
– Из «Божественной комедии»?
– Нет. Все из той же «Книги мертвых».
– Габи, ты прелесть, я тебя обожаю.
Он проводил ее до самого трапа. Прощаясь, обнял, буквально повис на шее и пробормотал:
– Габи, у меня нет никого ближе тебя, ты мой единственный, самый дорогой друг. Поклянись, что никогда не предашь меня.
– Конечно, Франс, конечно, солнышко. Ну все, мне пора, будь умницей, не огорчай маму, – она похлопала его по спине, мягко выскользнула, ступила на трап.
Все пассажиры уже были внутри. Она поднималась последняя. Франс, придерживая шляпу, смотрел на нее снизу вверх. Рот его шевелился, сквозь рев двигателя и шум ветра донесся крик:
– Габи! Поклянись жизнью!
Она помахала ему рукой и вошла в самолет.
Возле бывшего Дома Благородного дворянского собрания, на углу Охотного Ряда и Большой Дмитровки, топтались замерзшие милиционеры, стояли припаркованные «паккарды», «форды» и «ролс-ройсы». Под ледяным ветром трепетали флажки, прикрепленные к мордам автомобилей. Звездно-полосатый американский. Синий, с шестиконечным красным крестом – британский. Красный, с черной свастикой – германский. У подъезда Октябрьского зала суетилась толпа иностранных журналистов.