Он молчал, крепко держал ее под руку. Когда подошли к трамвайной остановке, она тяжело вздохнула:
– Ну вот, я столько всего хотела тебе рассказать, но болтаю глупости, а ты вообще молчишь. Псих-болтун и псих-молчун.
Он обнял ее, зажал ей рот губами. Они оторвались друг от друга, только когда суровый женский голос произнес рядом:
– Граждане, как вы себя ведете в общественном месте?
* * *
В Цюрихе Габи встретил шофер Рондорффов. Пока ехали до замка, она смотрела в окно. Мимо плыли идиллические швейцарские пейзажи, в машине работало радио, передавали скрипичный концерт Мендельсона, запрещенного в Германии, поскольку покойный композитор был евреем. Габи давно не слышала такой чудесной музыки.
Альпы искрились чистым снегом. Из окна гостевой комнаты, в которой поселила ее Софи-Луиза, открывался вид на Цюрихское озеро. Рондорффы завтракали в стеклянной оранжерее, среди роз, фиалок, примул, карликовых лимонных и апельсиновых деревьев. Там жил дымчато-серый попугай Жако. За ломтик яблока или крекер Жако говорил по-французски:
– Бонжур! Вы очень красивы, моя дорогая!
Когда Габи подошла к нему познакомиться и угостить печеньем, он склонил голову набок, уставился на нее круглыми ярко-желтыми глазами и отчетливо произнес:
– Гитлер кретин!
За столом все засмеялись. Жако несколько раз повторил эту фразу.
– Как он догадался, что я прилетела из Берлина? – спросила Габи.
– Мы редко позволяем ему сладкое, чтобы не толстел. А он сластена. Вы дали ему сдобное печенье, вот он и выступил со своим коронным номером в знак особой благодарности, – объяснил Август Рондорфф.
– В этом доме Жако единственный, кто интересуется политикой и смело высказывает свое мнение, – продолжая смеяться, заметила Софи-Луиза.
После завтрака она показала Габи лабораторию. Три приветливые молодые швейцарки в белоснежных чепцах и фартуках колдовали над колбами, аптечными весами, ступками, кастрюльками, фарфоровыми банками, наполненными цветочными лепестками. От ароматов кружилась голова.
Работа над статьей и съемки для рекламы отнимали мало времени, но ускользнуть из-под ласковой опеки семейства Рондорфф оказалось не так просто. Софи-Луиза хотела показать невесту своего племянника как можно большему количеству родственников и знакомых. Она любила и жалела Франса, догадывалась, что у него большие проблемы в отношениях с женщинами. Вряд ли знала правду, но слухи о гомосексуализме до нее доходили.
– Я, конечно, не верила, и даже порвала отношения с несколькими приятельницами, которые намекали на это, – призналась она Габи. – Детство Франса было тяжелым, он рано лишился отца, рос с матерью, и до сих пор ему приходится несладко. У Трудди отвратительный характер, она затюкала бедного ребенка, он панически боится женщин. Отсюда его нервозность, застенчивость. Знаете, в глубине души я не исключала, что он… ну, что его может тянуть к мужчинам. Теперь я совершенно спокойна, с Франсом все в порядке, ведь иначе вы никогда не согласились бы стать его женой, верно?
– Никогда, ни за что, – ответила Габи и густо покраснела.
Она привыкла врать и даже получала от этого удовольствие. Но одно дело морочить головы фанатикам-нацистам, надутым индюкам военным, хитрым жадным чинушам, которые сами врут как дышат, и совсем другое – нормальным людям. Рондорффы окружили ее такой заботой, какой она не видела ни от кого никогда. В них не было ни капли чопорности, аристократического чванства. Она сгорала от стыда, изображая перед ними счастливую, любящую невесту Франса фон Блефф.
Только на четвертый день ей удалось выбраться одной в Цюрих. Замок находился в часе езды от города. Утром, сразу после завтрака, шофер Софи-Луизы довез Габи до старого центра, и она отправилась искать магазин египетских древностей «Скарабей». Берлинская лавка с тем же названием исчезла еще осенью, на ее месте открыли парикмахерскую. Вообще, связи с Бруно не было слишком давно, и это всерьез волновало Габи.
В Цюрихе было теплее, чем в Берлине, сквозь тонкую штриховку перистых облаков просвечивал перламутровый солнечный диск. Горожане предпочитали автомобилям велосипеды, и воздух оставался чистым даже в центре города. Габи шла в распахнутом пальто по набережной реки Лиммет, через Вейнцплац, мимо фонтана, украшенного фигуркой виноградаря, мимо здания городской ратуши, отмечая про себя, что этот архитектурный стиль называется «поздний ренессанс».
Адрес магазина она помнила наизусть, заранее сверилась с картой и знала, что идти осталось совсем немного. Чем ближе она подходила, тем тревожнее стучало сердце. Часы на башне собора Святого Петра пробили десять. Повернув за угол, Габи сразу увидела между кондитерской и аптекой знакомую вывеску, украшенную иероглифами и рельефным изображением жука. Точно такая висела еще недавно над берлинским филиалом. Табличка с надписью «Открыто» почему-то вызвала у нее легкую оторопь. Зажмурившись, она досчитала до десяти и прикоснулась к медной дверной ручке.
Звякнул колокольчик. После яркого света Габи не сразу разглядела в полумраке человека за прилавком. Конечно, это не Бруно, чудес не бывает, тем более он никогда сам за прилавок не садился, но тусклый блик лампы обозначил глянцевую лысину, очки в тонкой металлической оправе, высокий ворот свитера грубой вязки, и в первое мгновение показалось, что это он.
Глаза привыкли к полумраку, и она усмехнулась про себя. Ничего общего с Бруно, даже отдаленно – ничего.
На вид продавцу было не больше тридцати. Широкое лицо с крупными смазанными чертами, тяжелый выпирающий подбородок, гладко обритая голова, голые надбровные дуги.
«Интересно, брови он тоже бреет? – подумала Габи. – Неприятный тип, но спасибо, что хотя бы такой…»
– Доброе утро, фрейлейн, чем могу служить? – спросил он вяло, без улыбки, со странным акцентом.
– Здравствуйте, благодарю вас, я пока просто посмотрю, – ответила Габи и принялась разглядывать статуэтки, свитки папирусов, украшения.
Продавец включил свет в витринах и молча наблюдал за ней, тишина становилась все неприятнее, Габи не понимала почему. Лампочки светили слишком ярко. Пространство за прилавком тонуло в темноте, продавец был еле виден. Наконец она решилась обратиться к нему с вопросом:
– Скажите, что символизируют эти бесчисленные глаза?
– Талисман для остроты зрения, – ответил он, сухо кашлянув.
Связник должен был ответить: «Уджат, око Гора». И рассказать о борьбе Гора и Сета, двух египетских богов, самых древних мифологических символов света и тьмы, добра и зла.
Габи взяла с витрины один из амулетов, повертела, положила на место и спросила:
– Почему все они плачут? Каждый глаз со слезой. Почему?
Из темноты за прилавком послышались странные звуки, как будто щелкнул несколько раз затвор фотоаппарата.
– Жизнь у них была тяжелая, вот и плачут, – громко произнес продавец.