Большинство этих сплетен Григорий слышал. Он не верил, что при дворе желают победы Германии. Но многие солдаты таким слухам верили, и судя по Катерине — штатские тоже. А объяснить настоящие причины, почему русские проигрывают войну и умирают от голода, было делом большевиков.

Но сегодня об этом говорить не стоило. Вовка зевнул, и Григорий поднялся на ноги и стал его укачивать, носить взад-вперед по комнате, а Катерина говорила. Она рассказывала ему про заводскую жизнь, про других квартирантов и прочих людей, которых он знал. Околоточный Пинский был теперь сотрудником секретной полиции и выискивал опасных революционеров. Тысячи осиротевших детей жили на улице, занимались воровством или проституцией — и умирали от голода и холода. Константин, лучший друг Григория на Путиловском заводе, был сейчас членом Петроградского комитета большевиков. Только семейство Вяловых продолжало богатеть: как бы ни было плохо с продовольствием, у них всегда можно было купить и водку, и икру, и сигареты, и шоколад. Катерина рассказывала, а Григорий смотрел на ее большой красиво очерченный рот. Какое счастье — любоваться ею, когда она говорит. У нее решительный подбородок и смелые голубые глаза, но ему она всегда казалась такой беззащитной…

Вовка наконец заснул. Григорий аккуратно уложил его в постель, которую Катерина соорудила в углу. Это был просто мешок тряпья, накрытый одеялом, но малыш уютно свернулся на нем калачиком и сунул в рот большой палец.

Вдалеке часы пробили девять.

— К которому часу тебе надо вернуться? — спросила Катерина.

— К десяти, — сказал Григорий. — Пожалуй, я пойду.

— Побудь еще немного! — Она обняла его за шею и поцеловала.

Это был сладкий миг. Ее губы прикоснулись к его губам нежно и страстно. Он закрыл глаза и вдохнул аромат ее тела. И отстранился.

— Так нельзя, — сказал он.

— Не говори глупости!

— Ты же любишь Левку.

Она посмотрела ему прямо в глаза.

— Я была двадцатилетней деревенской девчонкой, только что попала в город. Мне нравилось, как он одевается, нравилось пить с ним водку и курить сигареты, нравилось, что он легко расстается с деньгами. Он был такой обаятельный, красивый, веселый… Но сейчас мне двадцать три, у меня ребенок на руках, и где этот Левка?

— Ну, мало ли… — пожал плечами Григорий.

— А ты — здесь. — Она погладила его по щеке. Он понимал, что надо убрать ее руку, но не мог. — Ты даешь мне деньги, приносишь еду моему ребенку. Неужели ты думаешь, я не понимаю, какой дурой была, когда влюбилась в Левку, а не в тебя? Неужели не видишь, что я поумнела? Неужели не понимаешь, что я люблю тебя?

Григорий смотрел на нее и не мог поверить услышанному. Ее голубые глаза смотрели на него честно и прямо.

— Да, — сказала она. — Я люблю тебя.

Он со стоном закрыл глаза, обнял ее и сдался.

Глава двадцатая

Ноябрь — декабрь 1916 года

Этель Уильямс взволнованно читала в газете список раненых и убитых. Уильямсов было несколько, но капрала Уильяма Уильямса из «Валлийских стрелков» среди них не было. Произнеся про себя благодарственную молитву, она сложила газету, отдала ее Берни Леквизу и поставила чайник — варить какао.

Она не могла быть уверена, что Билли жив. Его могли убить в последние дни или часы. Ее преследовали ужасные воспоминания о «дне телеграмм» в Эйбрауэне, она не могла забыть женские лица, искаженные страхом и горем, лица, на которых навсегда останется жестокая отметина страшной вести, полученной в тот день. Ей было за себя стыдно — оттого, что она радовалась, что среди погибших не значился Билли.

Телеграммы в Эйбрауэн все приходили. Битва на Сомме в тот первый день не закончилась. Весь июль, август, сентябрь и октябрь английская армия бросала своих молодых солдат через нейтральную полосу — и их косил огонь пулеметов. Газеты вопили о победе, а телеграммы извещали совсем о другом.

В этот вечер, как почти всегда, на кухне у Этель сидел Берни. Малыш Ллойд дядю Берни обожал. Обычно он устраивался у Берни на коленях, и тот читал ему газеты. Малыш плохо понимал, что означали все эти слова, но сам процесс ему явно нравился. Однако сегодня Берни почему-то был на взводе и Ллойду внимания не уделял.

Со второго этажа спустилась Милдред с заварочным чайником в руке.

— Эт, одолжи ложку заварки, — попросила она.

— Бери, ты же знаешь, где. Не хочешь какао?

— Нет, спасибо, от какао меня пучит. Привет, Берни, когда революция?

Берни поднял голову от газеты и улыбнулся. Милдред ему нравилась. Она всем нравилась.

— Революция ненадолго откладывается, — сказал он.

Милдред насыпала в чайник заварки.

— От Билли письма не было?

— Давно уже, — сказала Этель. — А тебе он писал?

— Последнее пришло недели две назад.

Этель часто видела в почте письма от Билли, адресованные Милдред. Она догадывалась, что брат любит Милдред: иначе с какой стати он стал бы писать квартирантке своей сестры? И по всей видимости, чувства были взаимны: Милдред постоянно спрашивала, нет ли от него новостей, тщетно пытаясь за деланной небрежностью скрыть беспокойство.

Этель хорошо относилась к Милдред, но не знала, готов ли Билли в свои восемнадцать жениться на двадцатитрехлетней женщине с двумя детьми. Хотя, конечно, Билли всегда был не по годам взрослым и ответственным. А к тому времени как война кончится, он еще повзрослеет… Как бы то ни было, единственное, чего хотела Этель, — чтобы он вернулся живым. Остальное было не так уж важно.

— Слава богу, в сегодняшней газете его нет в списке раненых и убитых, — сказала Этель.

— Интересно, когда его отпустят на побывку?

— Но он ушел всего пять месяцев назад!

Милдред поставила чайник.

— Этель, можно тебя попросить кое о чем?

— Конечно.

— Я подумываю уйти из мастерской и работать швеей самостоятельно.

Этель удивилась. Милдред была старшей у Литова и зарабатывала больше других.

— У меня есть знакомая, — продолжала Милдред, — она предложила мне обшивать шляпы: пришивать вуали, ленты, перья и бусины. Работа требует мастерства и оплачивается намного лучше, чем пошив солдатской униформы.

— Звучит многообещающе.

— Вот только работать мне придется дома, во всяком случае поначалу. А потом я надеюсь взять в дело еще девочек и устроить небольшую мастерскую.

— Уже планируешь вперед?

— Но ведь так и надо, правда? Когда война закончится, форма будет не нужна… Ты не станешь возражать, если в комнатах, которые я занимаю, некоторое время будет еще и мастерская?

— Конечно нет! Удачи тебе!