Тем не менее на следующий день я явился в контору очень рано и провел все утро, меряя шагами комнату и то и дело взглядывая в окно на омытую дождем улицу да еще мучая Джосаю бесконечными вопросами о телеграммах и посыльных. Неспокойная совесть мешала мне произнести имя Раксфорд, так что к тому времени, как я вышел, чтобы спешно проглотить ланч в гостинице «Скрещенные ключи», [18] он был явно озабочен состоянием моего душевного здоровья. Но когда я возвратился, никаких сообщений для меня не было. А затем, в половине четвертого, когда я успел убедить себя, что ничего уже не случится, Джосая объявил, что некий мистер Дрейтон желает видеть меня по срочному делу.
Я представлял себе Дрейтона человеком высокого роста, а он оказался на несколько дюймов ниже меня, хрупким и сутулым, с длинным бледным лицом и глазами встревоженного спаниеля; на нем был порыжевший черный костюм. Руки у него заметно дрожали.
— Мистер Монтегю, сэр, — проговорил он, — простите, что беспокою вас, но доктор Раксфорд… Мистер Магнус, то есть… сказал, мне надо к вам обратиться, если… Ну, это мой хозяин, мистер Монтегю. Он сегодня утром не вышел забрать поднос с завтраком… или ланчем и не отвечает, когда я в дверь стучу, так что я подумал…
— Все правильно, — сказал я. — А доктору Раксфорду вы сообщили?
— Я послал телеграмму по пути сюда, сэр, но ответ должен прийти из Вудбриджа, так что до Холла он дойдет самое раннее в шесть, даже если мистер Магнус ответит обратной почтой.
— Ясно… Я так понимаю, что вы хотели бы, чтобы я поехал с вами в Холл и посмотрел, все ли в порядке. — Я старался говорить спокойно и уверенно, но под ложечкой у меня стал затягиваться какой-то ледяной узел.
— Спасибо, сэр, если бы вы могли, все были бы очень благодарны. Грымз ждет на улице, с коляской, сэр, только, боюсь, она открытая, так что вам придется закутаться потеплей.
Через десять минут мы отправились в путь. Дождь почти прекратился, но серые, гонимые ветром тучи неслись низко над вымокшей землей. Грымз, угрюмый, мрачный человек с выступающей вперед нижней челюстью (он удивительным образом соответствовал своей фамилии) сидел, нахохлившись в огромном толстом пальто, раскачиваясь, словно мешок с мукой; казалось, он заснул крепким сном еще до того, как мы миновали первый помильный столб. Дрейтон сидел рядом со мной в кузове древнего экипажа; поначалу я пытался его разговорить, но тщетно: он ничего не видел, ничего необычного до сегодняшнего утра не замечал. Хозяин отпустил его накануне в семь вечера — задолго до того, как началась гроза, — сказав, что до завтрака ему больше ничего не понадобится. Гроза была очень сильная, сильно гремело, но Дрейтон оставался у себя в комнате весь вечер и не мог сказать, возможно ли, что молния ударила в Холл, или нет: ни малейшего любопытства на этот счет он не проявил. Я спросил, считает ли он, что громоотводы дают какое-то облегчение, но он, казалось, даже не знал, что такое громоотвод. Он прожил в Холле сорок лет, и все, как ему представлялось, оставалось там без изменений вплоть до сегодняшнего утра. На этом я сдался, оставил свои расспросы и плотнее закутался в теплое пальто.
Два с половиною бесконечных часа мы шлепали по грязи и тряслись по ухабам мимо пустых полей, болот и небольших лесных участков. Лошади упорно тащили вперед нашу коляску, ни разу не убыстрив, но и не замедлив шага. Казалось, они знают каждый поворот на этом пути, ибо Грымз за всю дорогу так и не пошевелился. Дрейтон тоже задремал, как только я перестал задавать ему вопросы; голова его склонилась на грудь и мерно покачивалась. Несмотря на мое теплое пальто и шарф, холод пробирал меня до костей, замедляя ход моих мыслей до состояния какого-то тупого транса, полного опасений, и в конце концов я погрузился в сон, вроде бы сознавая каждый скрип и погромыхивание коляски и одновременно ощущая тепло и безопасность собственного кресла у камина, всего-навсего для того лишь, чтобы затем вдруг очнуться, полуокоченев, во мраке Монашьего леса. Я нащупал часы и увидел, что уже минуло шесть. Прошло еще пятнадцать минут, прежде чем впереди стал виден гигантский дуб, и Грымз приподнялся из глубин своего огромного пальто и произнес тоном человека, радующегося чужой беде: «Раксфорд 'Олл!»
Окутанный влажным туманом так, что его громоотводы были почти невидимы в мятущихся низко над кронами деревьев туманных прядях, Холл выглядел еще более темным и разрушающимся, чем я его помнил, а земля вокруг дома еще более заросшей дикими травами. Единственным признаком жизни был дымок из трубы дряхлого коттеджа Грымза, едва поднимавшийся к небу в пропитанном влагой воздухе.
Мы подъехали к парадному входу и остановились посреди сорняков. Я расправил затекшие члены и, спустившись из коляски, обнаружил, что ноги у меня так замерзли, что почти не чувствуют земли, на которой стоят. Дрейтон был в еще более печальном состоянии: мне пришлось помочь ему сойти, несмотря на его протесты; да как же он переносит зиму? — подумал я. Грымз оставался недвижим на своем месте: казалось, он ничего вокруг не замечает, однако он тотчас же уехал, стоило нам вылезти из коляски.
Я со всей ясностью осознал неопределенность своего положения, когда Дрейтон сражался с дверным замком (открывать двери, очевидно, не входило в обязанности горничной), а затем провел меня в огромное гулкое помещение, господствующей чертой которого была лестница, поднимающаяся во мрак. Высоко над головой я с трудом мог различить очертания лестничной площадки — той, с которой, по-видимому, и упал, разбившись насмерть, Феликс Раксфорд. Пол здесь был голый, выложенный неровными каменными плитами, стены облицованы темными дубовыми панелями в бесчисленных червоточинах. Все вокруг пропахло старостью, сыростью и гниением; смертельный холод пронизывал воздух.
— Может быть, — сказал я Дрейтону, пытаясь преодолеть дрожь в голосе, — вы сами сначала пойдете наверх, а потом уже я: ведь вполне вероятно, что ваш хозяин просто проспал.
Он ответил мне умоляющим взглядом, полным такого страха, что стало ясно — я просто обязан пойти вместе с ним; и пока мы медленно поднимались по ступеням мимо гобеленов, столь потемневших от времени и въевшейся грязи, что разобрать их сюжеты было совершенно невозможно, я от всей души пожалел, что сделал Магнусу это безрассудное предложение. Мы миновали поворот; когда мы подходили к площадке, я понял — по описанию Магнуса, — что прямо перед нами дверь в кабинет, а две двустворчатые двери в стене с темными панелями, что подальше, слева от нас, ведут в библиотеку и на галерею. Серый туман клубился у окон, расположенных высоко над нашими головами и в конце площадки: здесь было пока еще достаточно света, но он быстро угасал.
— Я полагаю, вам нужно постучать еще раз, — сказал я Дрейтону.
Он поднял дрожащую руку и стал слабенько постукивать в дверь; ответа не последовало. Я подошел к нему и постучал в свою очередь; я стучал все более громко, так что эхо — словно от выстрелов — стало метаться вверх и вниз по лестничному пролету. Я надавил на ручку, но дверь не шевельнулась.
— Это вот этот, сэр, — сказал Дрейтон. Лицо его стало пепельно-серым, ключи прыгали и позвякивали в его трясущейся руке, когда он протянул их мне. Ключ не входил в скважину: с другой стороны в нее явно был вставлен ключ и так повернут, чтобы его нельзя было вытолкнуть. — Простите пожалуйста, сэр, — произнес Дрейтон еле слышно. — Боюсь, я должен… — и он указал на стул у стены справа от нас.