— Кто теперь носит значок, шериф? — спросил он. — Что скажешь, напарник, кто теперь носит старую жестяную звезду? — И принялся громко, с чувством напевать песню, которую раньше насвистывал: — «Нам не надо еды… нам не надо еды…»
Почему-то сам факт пения в данный момент показался чертовски смешным. Фэрклот разразился хохотом.
Отсмеявшись, отшпилил значок, наклонился, выдвинул ящик кухонного шкафчика. Ящик шел туго, застревал, набитый почти доверху. Он разгреб розовые заколки для волос, резинки и ленты, тюбики губной помады, коробочки с компактной пудрой, оторванные пуговицы, леденец, который только раз лизнули, прилипший к белокурым волосам куклы-голыша, которую вручают в качестве приза на ярмарках за попадание шариком в горлышко молочной бутылки. Под руку подвернулось красивое жемчужное ожерелье, ярко блестящие вещицы.
В глубине ящика звякнули друг о друга две баночки из-под детского питания, одна с обрезками ногтей, другая с волосами — светлыми, черными, каштановыми. У Дэйва волосы темные с рыжеватым оттенком. Фэрклот решил отстричь прядь для этой банки.
Скотт остановился, перечитал написанное. Хоть он этого и не задумывал ни для Фэрклота, ни вообще для рассказа, интуитивно понял, что именно так должно быть. Истинный смысл вышел наконец наружу, как заноза, самостоятельно вылезшая из-под кожи. В конечном счете, понял Скотт, Фэрклот сделал это не из-за измены жены, он вовсе не невинная жертва, доведенная до убийства. Возможно, с самого начала был гораздо более темной личностью. Впервые пришло в голову, что не дом подействовал на человека, а…
— А что? — пробормотал Скотт.
Ты всех убил.
Он поднялся, осмотрел свои руки, почти ожидая увидеть наполовину засохшую кровь. Руки были чистые, только сильно дрожали, ладони вспотели.
…мой прапрадед… он выстроил дом…
Дом всегда принадлежал вашей семье…
Взгляд неотвратимо до жути тянется к двери в углу.
Ты сказал: «Я всех убил».
Нет, я сказал…
Дверь снова чуть-чуть приоткрылась.
В конце концов, он Маст.
Ее звали Розмари Карвер.
Дом всегда принадлежал вашей семье.
Он Маст.
Я тоже Маст.
Скотт шагнул к двери, взялся за ребро, теперь совсем гладкое, почти бесформенное. И, как прежде, увидел стенной шкаф, ничего другого. Что увидел отец? Нахлынувшие волны черного океана, столь могучие и сокрушительные, что слов для описания не нашлось? Яростные, ошеломляющие, ужасающие — эпитеты близкие, но не полностью передающие непосредственное ощущение. Ощущение, что ты горишь заживо, подавленный тяжестью своего истинного наследия. Он сжал кулак с невольным криком, со всей силой всадил его в заднюю стенку шкафа, отдернул и снова ударил, быстро, крепко, без колебаний.
Раздался треск.
Он бил и бил.
Назад, вперед — треск. Назад, вперед — треск. Прекрасно, потрясающе: сильно, резко, костяшки лопнули, мазки крови запачкали белую твердую стену, которую все-таки можно пробить.
Дом всегда принадлежал вашей семье.
Что бы ни ушло из семьи, оно должно быть за этой стеной. Что бы он ни унаследовал от отца — мужественность или знание, — оно ушло туда. Вместо него голая стена, в которую надо снова и снова биться до крови, пока…
Треск.
Скотт остановился, очнулся от дымного приступа бешенства, отдернул разбитый кулак, задыхаясь, с онемевшей до плеча рукой. Комната и, возможно, весь дом закружились вокруг.
Он уставился на пробитую в задней стенке дыру с осыпавшимся тонким слоем штукатурки. Шагнул вперед, заглянул внутрь в пространство, ничего не видя.
Внутри была полная чернота.
Оуэн прижался лбом к окну, глядя на заснеженный лес. Прикосновение к стеклу приятно. Ред ехал по заваленной снегом автомагистрали за городом. Было очень темно, колеса фургона то и дело проскальзывали на черных пятнах льда. Ничего. Ред хороший водитель.
— Куда едем? — Кажется, он уже не раз задает этот самый вопрос, а Ред терпеливо кивает на фонарь и оружие на заднем сиденье:
— Оленя выследим. Их там сейчас целая куча.
— Слишком холодно.
— Бред собачий, — презрительно и глухо хмыкнул Ред. — Все дело в инстинкте. Сюда. — Он свернул с шоссе сквозь деревья на проселочную дорогу без знаков и указателей.
Оуэн увидел железные ворота, напоминавшие ворота кладбища, где похоронена его мать и еще кое-что, о чем думать нельзя. Через двадцать-тридцать ярдов мотор задребезжал и заглох. Ред выключил фары, и все погрузилось во тьму. Раздался шорох — рука Реда потянулась к заднему сиденью, — потом вновь послышался непонятный звук, который мог означать что угодно. Оуэна прохватил озноб, абсолютно не связанный с температурой воздуха, идущий из гулко бившегося сердца, отчего он очнулся и протрезвел, а панический страх обострился.
— Слушай, — сказал он, — меня сейчас вырвет.
— Не стесняйся, — донесся из пустоты голос Реда.
Под густым покровом сосен в самом центре лесов Нью-Гэмпшира было так темно, что Оуэн своих рук не видел. «Верхний свет, — вспомнил он с внезапной надеждой. — Загорится, если открыть дверцу. Надо только…»
Он нащупал ручку, дернул, дверца открылась, но что-то не сработало, свет не включился, только ледяной холод пробрался до костей сквозь куртку и кожу. Оуэн закашлялся, брызжа слюной и по-стариковски дрожа.
— Держись, — шепнул голос Реда уже не слева, а спереди, не из машины, смешиваясь с ледяным ветром. — А то покалечишься.
Оуэн шарил в пустоте руками.
— Где свет?
— Я отключил. Чтоб не спугнуть оленя. — Рука схватила Оуэна за локоть, почти больно сжала. — Потише, дай глазам привыкнуть.
Рука выдернула его из кабины, он пошатнулся и чуть не свалился в сугроб. В последнюю секунду обрел равновесие, чувствуя в полной тьме налипший на колени плотный и пушистый снег. В мигнувшем луче фонарика перед ним всплыло лицо Реда, пристальный взгляд равнодушных, невыразительных глаз.
— Поговорим о моей жене, — сказал Ред.
Оуэн тяжело сглотнул. Почему-то до этой минуты отчасти надеялся, что догадка о цели поездки ошибочна, подсказана паранойей. Теперь ясно, что не ошибся. Ред знает. Все знает.
— Не надо, пожалуйста…
— Я тебя любил, как брата. — Голос сладкий, неспешный, слова плавно катятся с языка. — Во всем городе никто так к тебе не относится, даже твой родной брат. Все тебя считают никчемным пьяницей, а я всегда заступался. Постоянно твердил, что они просто не понимают.
— Прости, — прошептал Оуэн. — Слушай, Ред, поверь, это…