Прошло минут двадцать. Славин почувствовал, что начинает замерзать. Снег повалил еще гуще, и дорога просматривалась плохо, парню приходилось напрягать зрение до боли в глазах. Но вот проскользнул Сухота. Славин пристроился сзади. Он думал, что полицай по дороге завернет в свою деревню, но этого не случилось.
До рассвета было еще далеко, когда Сухота подошел к партизанской базе. Вслед за ним прибыл и Славин. Но тут все дело чуть не испортил ночной дозор. Два бойца в белых маскировочных халатах, очевидно, не заметив Сухоты, пропустили его к стоянке отряда, а перед Славиным выросли как привидения.
— Стой! Стрелять будем! — грозно, почти в один голос скомандовали они. Из темноты сразу же послышался голос Сухоты, который подумал, что обращаются к нему:
— Я свой. Боец Сухота!
Пришлось себя называть и Славину. Один из дозорных бросился на голос Сухоты и привел полицая. Таким образом предатель и партизан оказались рядом под дулами автоматов. Сухота узнал Славина, удивленно спросил:
— А ты чего здесь?
— Тамков приказал посты проверить, битый час вот этих ищу, — и с напускной злостью накинулся на секрет: — Вам что — глаза снегом залепило или после сна протереть не можете? Доложу командиру, что спите на посту. Получите нагоняй.
Наконец дозорные узнали своих и пропустили.
В расположение отряда Славин и Сухота пришли вместе. То ли от холода, то ли от того, что начало спадать нервное напряжение, Владимир почувствовал сильный озноб. Только теперь он понял, как простыл. Он не чувствовал ни рук, ни ног, тело стало каким-то чужим, непослушным.
Сухота направился к сараю, в одной половине которого находились лошади, а в другой — оборудовано жилье. Здесь топились четыре «буржуйки» и было довольно тепло. Завалился на большую охапку сена и почти сразу же уснул. А Славин в это время сидел у раскаленной печки в штабной землянке, растирал руки, стараясь держать босые ноги поближе к огню, и докладывал Тамкову и Лапко о том, что увидел.
— Да-а, дела, — протянул вполголоса начальник штаба бригады. — Интересно, как там Панченков? Куда приведет его Дубасин?
— Подождем до утра, и все будет ясно, — ответил Тамков, протягивая Владимиру алюминиевую кружку: — На, дружок. Выпей. Только не дыши, когда глотнешь. Это — спирт.
— Я не пью, — смутился парень.
— И правильно делаешь! Но сейчас надо. Чтобы не заболеть.
— Подожди, водички зачерпну, — сказал Лапко и, взяв другую кружку, пошел в угол комнаты, где стоял бачок с водой. — Держи! Как глотнешь, сразу же запивай. — Лапко, который был намного старше Славина, с горечью подумал: «Мальца приходится учить пить спирт!»
Владимир сделал большой глоток и чуть не задохнулся, схватился за кружку с водой. Его уложили поближе к печке, укрыли тулупом. Парень сразу же уснул.
А утром состоялся суд.
Сухота удивился, когда увидел в штабной землянке столько народу. Кроме Тамкова и Лапко здесь собрались все командиры групп.
— Товарищ командир! Вызывали? — спросил он, глядя на Тамкова.
— Да, вызывал, и вопрос один: сколько же сребреников заплатили тебе фашисты за предательство?
— Какое предательство? Какие сребреники? Вы что-то путаете, товарищ командир! — Сухота стоял бледный и, как бы ища поддержки у присутствующих, поочередно смотрел на каждого. — Не понимаю, при чем тут я?
— Сейчас поймешь. О чем ты говорил с женой минувшей ночью?
— О чем говорил? С чьей женой? Моей, что ли?
— Естественно, — чуть заметно улыбнулся Тамков. — Моей нет в округе, да и не разговаривала бы она с тобой.
Его еле заметную улыбку Сухота истолковал по-своему и, заулыбавшись, сказал:
— Вы что? Не знаете, о чем толкует мужик, истосковавшийся по бабе? Налила кружку самогонки, закусил, и бабу — на кровать поволок.
— Бабу, говоришь, поволок? — перебил Лапко. — А ее случайно не обер-лейтенантом Хенникером зовут?
Сухота опешил. Он ошалело смотрел на Лапко и не мог промолвить ни слова. Было видно, что до сознания предателя дошел смысл происходящего и он понял, что его ждет. К нему вплотную подошел Тамков и, еле сдерживаясь, проговорил:
— Ну, что молчишь, Темный? Или тебе напомнить, где и с кем ты встречался?
Сухота понял, что это — конец, и, уже не владея собой, упал на колени:
— Господа... простите, товарищи! Все расскажу. Я же никому вреда не причинил! Испугался... обещали жизнь сохранить...
— А вот мы тебе не обещаем. Расскажи суду все: и как предателем стал, и как служил фашистам.
Сухота заплакал. Размазывая слезы по лицу, начал говорить:
— Немцы нашли у меня красноармейскую шинель и сказали: или в полицию вступай, или расстреляем.
— Где взял? — спросил Лапко.
— Еще в сорок первом, когда немцы только пришли, один боец-окруженец отдал.
— Так просто и отдал? Не верю. Крутишь что-то!
— Нет, не кручу... за жбан молока выменял.
— Так, говори дальше!
— Ну, что тут дальше? И сам не заметил, как из меня доносчика сделали. Кличку дали — Темный.
К Лапко подошел Дубасин, что-то спросил. Тот молча кивнул. Дубасин обратился к Сухоте:
— Это тот боец, который у Круталевичей скрывался?
Вопрос застал Сухоту врасплох, и он едва не ответил «да», но тут же спохватился:
— Не знаю, тот или не тот.
Дубасин повернулся к Лапко, взволнованно сказал:
— Я хорошо помню, как немцы окружили дом Круталевичей, вывели оттуда раненого в ногу красноармейца, он сильно хромал. Тогда всех Круталевичей: деда, бабушку, их дочку, троих внуков и того покалеченного немцы за деревней расстреляли. Люди говорили, что кто-то подсказал фашистам. Оказывается, этот прихвостень навел!
Тамков спросил у Сухоты:
— Ты подсказал?
— Нет... нет, не говорил.
— А ну, сволочь, режь правду, не то хуже будет!
Сухота разрыдался:
— Товарищи... простите... я испугался... кровью вину искуплю... простите, умоляю вас...
— Отвечай: ты сообщил о красноармейце? Только не крути! Одно слово неправды — и каюк тебе.
Сухота выдавил из себя:
— Они бы сами нашли, в каждом доме все вверх дном перевернули, оружие искали.
— Брешешь, сукин сын! — вмешался Дубасин. — Не лазили они в каждый дом, а сразу к хате Круталевичей и направились. — Он повернулся к партизанам: — Люди добрые! Мне теперь ясно и другое. Не прошло и недели после расстрела красноармейца и этой бедной семьи, как немцы и полицаи опять ворвались в деревню. На этот раз от их злодейских рук погибли два учителя, бухгалтер, три колхозных бригадира. Могу твердо сказать, товарищи: тут не обошлось и без этого ублюдка.