Я увидел у барной стойки Терезу, она сидела спиной ко мне. Нэнси подпихнула меня к ней:
— Не терпится дать показания — вон твой судья.
Когда я опустился на табурет рядом с Терезой, она глянула на меня искоса — как кнутом огрела — и произнесла:
— Ты таким в тюрьме был?
— Каким?
— «Каким?» — хрипло передразнила она меня. — Таким! Как ты вел себя только что.
— Я разозлился, понятно? — сказал я. — И прошу прощения.
— Это была не злость. Я знаю, как ты злишься. Когда ты злишься, то сразу начинаешь орать, а через тридцать секунд чувствуешь себя придурком.
— Слушай, но надо же было с ним разобраться.
— Нет, не надо!
— Нет, надо! Когда такой тип начинает к тебе цепляться, это надо пресечь в зародыше, иначе он с тебя не слезет до конца…
— До какого конца? Что ты хотел сказать? До конца срока? Или до конца жизни? Ты ведь уже не в тюрьме.
— Хватит мне мозги жбанить, — пробормотал я.
— И что это, по-твоему, значит?
Вертя в пальцах тонкую ножку бокала с мартини, я отвел глаза.
— Извини. Просто ты меня разозлила.
— И что, теперь ты и на меня так же наезжать будешь, раз ты такой злой? Сделаешь морду тяпкой и будешь гонять меня по улицам? — Она взяла бутылку «Куэрво», которую оставила на стойке Нэнси, и налила себе еще. — Ты ведь такой был в тюрьме, да?
— Иногда. Когда думал, что мне сойдет с рук.
— Значит, сегодня ты вел себя не необдуманно?
— Может быть, и нет… Я… Вот черт, да мне-то откуда знать?
— Что это было? Рефлекс? Привычка?
Ее лицо стало как стена, прочесть по нему, что она чувствует, было невозможно.
— Елки-палки, Тереза. Ну что ты привязалась?
— Я просто хочу понять, чего от тебя ждать, когда ты в следующий раз решишь подавить что-нибудь в зародыше. Не было нужды на него так нападать. Даже если это он приказал изгадить нам окно. Но мы и в этом не уверены. Не исключено, что это кто-то из его прихожан действует на свой страх и риск. Но даже если бы это был… — Она покачала головой и допила свою текилу. — Ничего ты в зародыше не уничтожил. Наоборот, ты его только спровоцировал.
— Ну и ладно. Больше не буду.
— И тебе можно верить? — Она налила себе еще.
— Будешь столько пить, завтра похмелье замучает, — сказал я.
— Не волнуйся! Какая бы я ни была пьяная, на людей бросаться не стану. — Но все же отодвинула стакан. Посмотрела сначала на меня, потом в зеркало, снова на меня. — Копы закрывают на тебя глаза из-за твоей книги. Позволяют тебе болтаться по барам и пить сколько душе угодно. Но если ты покалечишь кого-нибудь в драке, то им ничего не останется, кроме как упрятать тебя за решетку снова. И они так и сделают.
— Да не было бы никакой драки. Я знал это.
— Черта с два ты знал! Тоже мне, ясновидящий нашелся, пару минут с человеком у Ларри Кинга посидел и прямо в душу ему заглянул. Ты и теперь не знаешь, что у него в башке творится.
— Я же сказал: больше такое не повторится. Ну что мне, на колени встать?
— Не вредно было бы.
Я сделал вид, будто хочу встать на колени, но она меня остановила:
— Не надо. Ты тут и так уже весь вечер всех развлекаешь.
Я видел, что ее гнев понемногу остывает, но не мог подобрать слов, чтобы помочь ей успокоиться. Я и в самом деле вернулся к стилю поведения зоны; но хотя я сам это прекрасно видел и даже готов был признать, меня не отпускала мысль о том, что я правильно поступил, разобравшись с Тритом.
Нэнси бочком протиснулась за стойку.
— Вы меня разочаровываете, — сказала она. — Я-то надеялась на скандал с тасканием за волосы, для достойного завершения вечера. — И она приняла боксерскую стойку. — Будь я на ее месте, Вардлин, мы бы с тобой помахались как следует, и ты пошел бы спать в ванную.
— Это мы еще решим, — сказала Тереза.
Сказать мне больше было нечего, поэтому я развернулся на своем табурете и стал разглядывать посетителей. Все задиры, драчуны и беспробудные пьяницы ходили к Скотти, а в «Столовой горе» толпились сплошь ровесники Джерри Дерогатиса. Студенты, приехавшие домой на каникулы, и так далее. Они веселились; за одним из задних столиков четверо парней и трое девчонок, жутко фальшивя, подпевали музыкальному автомату, который выдавал «Беспомощного» Нила Янга. [44] Когда они дошли до строки про больших птиц, которые летят по небу, один из парней оперным жестом вскинул руку со стаканом, расплескав его содержимое, отчего две девчонки завизжали и вскочили, отряхивая юбки.
— Что-то старины Джерри не видно, — бросил я Нэнси через плечо. — Вы что, поцапались?
— Я его отшила. Мальчик еще не дозрел. — И она оперлась локтями о прилавок, а подбородок положила на сомкнутые ладони. — Похоже, хозяйку ждет сегодня одинокая ночь.
Тереза пошарила в поисках моей руки:
— Я устала. Пойдем домой.
— Допивать будешь? — спросил я ее.
— Кажется, ты не хотел, чтобы меня утром тошнило?
— Нет, но… — Я обхватил ее рукой за шею, притянул к себе и поцеловал в лоб. — Зато, может, сегодня вечером ты будешь покладистее.
— Я не сумасшедшая, — сказала она. — А вот тебе надо прекращать вести себя подобным образом, Вардлин. Раз и навсегда.
— Знаю.
— Жалко, что пришлось священника выгнать, — сказала Нэнси задумчиво. — Давненько уже я не занималась этим с человеком богобоязненным.
Я нашел в пустыне одно место, куда уходил по утрам, когда Тереза была занята в магазине, а мне не хотелось работать. Там в нескольких сотнях ярдов от столовой горы на поверхность выходило большое количество валунов. Они были громадные, все в бугорках, бледного серовато-желтого цвета, отметины на их боках сгладились до того, что напоминали ямочки на щеках, а загривки вздымались футов на двадцать-тридцать. Между ними расположилась узенькая полоска песка и травы, миниатюрный каньон, петляющий меж каменными стенами, по которому я обычно либо бродил взад-вперед, либо садился там на землю и перебирал камушки, а мои мысли тем временем погружались в тишину, пустые и довольные, как иногда у зэков — неволя сдерживает их и одновременно дает набраться сил, даря им чувство покоя, свойственное разве лишь эмбриону в утробе. От меня не ускользнуло и то, что мои собственные визиты к валунам были отчасти попыткой воссоздать свойственную зэкам ментальность; я понимал, что нуждаюсь в утешении и что мне не отмахнуться просто так от семени, которое прорастила во мне тюрьма. Однако этот каприз казался мне вполне безобидным, и, кроме того, не только возможность потакать ему манила меня туда. Я любил тишину, нарушаемую время от времени резким вскриком ястреба или шелестом лап бегущей по камням ящерицы, и лабиринты полосатых зимних облаков, и сухой холодный воздух, и таинственные маленькие отверстия в песке — там, как я представлял себе, жили темноликие сморщенные гомункулы, они катались в повозках, запряженных жуками, и создали культуру, вершиной которой была философия Закаризеля (чем не имя для пустыни, с хорошей примесью чертовщинки), сводившаяся к вере в то, что всякое существо, когда-либо жившее на свете, станет однажды божеством и будет править миром четверть часа по вселенским часам, и вдохновлявшая своих последователей на тихую монашескую жизнь, ибо разве есть нужда в тщеславии и честолюбии у того, кто и так уверен в своей судьбе, и не разумнее ли готовиться к грядущему всевластию молитвой и созерцанием, а то ведь можно и профукать свои пятнадцать минут, а кому этого хочется? [45]