Да, именно так: как ни в чем не бывало. Эта дурацкая фраза прицепилась к Громову, как репей. Бессмысленная смерть Ксюхи. Ночной расстрел бандитов. Похоронный фарс на острове. Плюс к этому незнакомый Эрик, которого следовало тоже определить в очередь дожидающихся Страшного суда... А Громов как ни в чем не бывало сидел за столом, разливал водку по неказистым чашкам и заговаривал мальчишке зубы, надеясь, что тот скоро свалится под стол.
Третья емкость – наполненный до краев стакан – одиноко стоял в стороне, не способный никого ни напоить вусмерть, ни тем более воскресить. Тупо глядя на него, Саня выцедил свою поминальную порцию – уже вторую за утро – и шумно задышал открытым ртом, опять не притронувшись к скудной закуске. Громов не возражал. Снова взялся за бутылку и восполнил образовавшуюся пустоту:
– Давай... Как говорится, за упокой души...
– Вы тоже пейте, – сварливо распорядился Саня. – До дна. Мы похоронили ее, как собаку. Хотя бы помянуть по-человечески можно?
«Можно было и похоронить по-человечески», – мысленно возразил Громов, но вслух спорить не стал, послушно перевернул чашку над запрокинутым ртом. «Можно» не всегда означает «нужно». Хоронили бы Ксюху другие люди. Он и Саня сидели бы сейчас в разных, но очень похожих кабинетах и отвечали на однотипные вопросы протокола. И все они в конечном итоге свелись бы к одному: зачем вы, гады такие, хорошую девочку загубили, зачем следователям головы морочите байками про бандитскую пулю? Потом, выяснив, кем является Громов, милиционеры предоставили бы его заботам ФСБ, зато за Саню взялись бы с удвоенной энергией... Не хочешь по-хорошему, будет по-плохому! На голову противогаз и «черемухой» туда, «черемухой»! Колись, сволочь! Кайся слезоточиво в своих грехах!
Эрик? Какой такой Эрик? Честных бандитов, имеющих высоких покровителей, милиция не тревожит по пустякам. Во-первых, это опасное и неблагодарное занятие. Во-вторых, у Эрика все равно найдется множество свидетелей, которые присягнут, что во вторник он целый день проторчал у кассы за пособием по безработице, после чего раздавал эти гроши голодным нищим, рыдая от собственного благородства. Представив себе эту картину, Громов невесело усмехнулся, но взгляд его оставался неподвижным и пустым. Перед его глазами все время находилась одинокая чашка, наполненная для той, которая уже никогда не пригубит из нее.
Проследив за громовским взглядом, Саня страдальчески сморщил небритое лицо и молча выхлебал новую дозу. Пока что водка не оказывала на него заметного воздействия. Еще давало знать о себе невыносимое напряжение последних часов. Возможно, Саня в мыслях все еще греб к острову широкой доской, заменявшей весло, холодея от горя и ужаса перед темной водой, плескавшейся у самой кромки глубоко осевших бортов. А может быть, он до сих пор лопатил глинистую землю, неумело пробиваясь сквозь хитросплетения корней в сырую темноту. Или, всхлипывая от усталости, опускал туда нелепый гроб... Бросал на его крышку первую горсть влажной земли...
Он так бы и копал руками, если бы перед ним не вонзилась в землю лопата. Он так бы и сидел у могилы, пригорюнившись, если бы Громов, не давая парнишке времени на раздумье и передышку, не сказал жестко:
– Некогда отдыхать. Землю утаптывать надо.
Саня посмотрел на него, как на безумца, предложившего поплясать на чужих костях.
– Как можно? – возмущенно спросил он. – Она же там...
– Хочешь, чтобы кто-нибудь взялся по свежим следам клад искать? – Громов прищурился. – Утаптывай. Так надо.
– Нет. – Саня покачал головой. – Я не буду. Это вы уж как-нибудь без меня...
Пришлось браться за дело самому, сознавая, что каждое топанье ног по взрыхленной земле гулко отдается в Санином сердце болью и ненавистью. Чтобы избавиться от его обжигающего взгляда, Громов сунул ему большой складной нож и распорядился:
– Ступай резать камыши. Охапки складывай сверху.
– Зачем?
Громов изобразил удивление:
– Разве ты не знаешь, зачем? Не догадываешься?
Он не мог позволить себе проявить жалость. Сочувствие – это лишь наркоз, обезболивающий, одурманивающий наркоз, который на деле не снимает боль и не уменьшает ее.
– Делай, что тебе велено, – буркнул Громов, не дождавшись ответа на свой вопрос. – Надгробья не будет. Речей, венков и цветов – тоже. Мы просто разведем здесь костер. Не нравится? Но я предупреждал тебя насчет черты, помнишь? Переступил? Иди дальше. Обратной дороги нет.
Саня ничего не возразил на это, не смог возразить. И вскоре в серые предрассветные сумерки взмыло оранжево-желтое пламя, трескуче вспороло воздух, вгрызлось с чавканьем в камыши, поглотило их и стало расползаться во все стороны по проплешинам сухой травы, приготовленным для огня заботливым летним солнцем. Огненная волна вздымалась, оседала, спешила дальше, не пренебрегая ни единой соломинкой. Пламя, как всегда, казалось живым существом, торжествующим освобождение из неволи. Да, оно было живым, вот только оставляло за собой мертвую, черную землю, покрытую серым саваном пушистого пепла.
Выжженная земля. Она постоянно оставалась за Громовым, преследуя его по пятам. Он продвигался вперед, не представляя себе, куда и зачем стремится, а за его спиной не оставалось ничего такого, к чему можно было бы вернуться. И остановиться нельзя – это означало умереть. Громов окончательно понял это на острове, глядя на пожарище и радуясь тому, что его слезящимся глазам есть оправдание – стелящийся повсюду дым...
Проклятый дым! Им пропиталось все на свете!
Со стуком поставив пустую чашку на стол, Громов стянул с себя пропахший гарью свитер и зашвырнул его подальше. Проследив за его порывистыми движениями, Саня неожиданно сказал:
– Там, на острове, мы сожгли гнездо зимородка. Птенцы пытались взлетать, но падали. Они загорались прямо в воздухе. Вы слышали, как они кричали?
Невольно бросив взгляд в сторону острова, Громов увидел, что дым уже рассеялся, растаял в блекло-голубом небе. Не отводя глаз от окна, он пожал плечами:
– Ночь закончилась. Огонь погас. Какая теперь разница?
– Вам – никакой, – неприязненно откликнулся Саня. – Плевать вам на все и на всех. На Ксюху, на меня...
– Да? – холодно осведомился Громов. – И зачем же я тогда с тобой нянчусь? От нечего делать?
– Нет, конечно. Цель у вас есть. Вам нужен был повод повоевать, и вы его нашли... – Санин язык уже слегка заплетался, а глаза были такими красными, словно дым пожара въелся в них навсегда. Но речь все еще звучала осмысленно и относительно связно. – Нашли повод, – повторил он упрямо. – Личный крестовый поход, да?
Громову вдруг захотелось понурить голову и опустить плечи. Не от усталости. От неумолимой тяжести правды, обрушившейся на него. Как всегда в подобных случаях, он поступил наперекор этому желанию – распрямился. И лицо его сделалось скучным, как у любого взрослого мужчины, вынужденного слушать пьяную болтовню мальчишки.