– Нельзя, – повторил Верещагин, совместив в этом коротком слове взрослую решимость с детским отчаянием.
– Нет? – вскинула брови Наташа. – Почему?
– Потому что ты должна встречать Новый год со сверстниками.
– Должна? Никому я ничего не должна. Если вас компрометирует мое присутствие, то я могу уйти. – Наташа приготовилась развернуться на каблуках. – Спасибо этому дому, пойду к другому.
– Постойте. – Подпрыгнувший, как на батуте, Верещагин преградил путь к двери. – Конечно, оставайтесь. Никто вас не гонит.
– Спасибо, вы очень любезны, – сделала шутливый реверанс Наташа. – Это так приятно, когда никто никуда не гонит.
Верещагин, помимо воли, улыбнулся. Его улыбка расширялась, расширялась и, наконец, разошлась до такой степени, что заныли челюсти. Впору было сравнивать себя с осклабившейся акулой, да только никого глотать Верещагин не помышлял. Он сам стремился быть проглоченным, готов был сгинуть раз и навсегда, без остатка.
Приняв у Наташи небрежно сброшенное пальто, он развил кипучую деятельность, от которой затрепетали страницы раскрытых книг и задребезжала кухонная утварь. Слетела со стола посторонняя дребедень, распласталась на нем шуршащая, отдающая химией клеенка, поверх нее возникла нехитрая снедь, дополненная бутылкой вина, а завершилась сервировка раскладыванием вилок и ложек, предварительно протертых клочками газеты.
– За вас! – провозгласил Верещагин, поднимая чашку, расписанную почему-то голубыми розочками, хотя это была сущая ерунда в сравнении с главным чудом.
– За меня не надо, – отвела свою чашку Наташа. – Давайте за исполнение желаний в следующем году. Загадывайте свое.
– Уже загадал.
– Смотрите, не ошибитесь.
– Не ошибусь, – беззаботно откликнулся Верещагин, салютуя чашкой.
Потом выпивали, закусывали и говорили, говорили, говорили. Где-то гремели куранты, им вторили взрывы хохота и ликующие возгласы, трещали хлопушки, взлетали многоцветные россыпи конфетти, надрывалась музыка, пританцовывали миллионы пар туфель и туфелек, полыхали голубым экраны телевизоров, сверкали елочные игрушки, переливались струящиеся гирлянды, сияли глаза, оплывали свечи, завязывались знакомства, обрывались серпантинные ленты, бешено вращались магнитофонные катушки и турбины электростанций, бились сердца, бились фужеры, остывали блюда, накалялись страсти…
Все это было, и ничего этого не было. Для Верещагина не существовало ни времени, отсчитываемого часами на Спасской башне, ни пространства, бдительно охраняемого советскими системами ПВО. То, что находилось за пределами комнаты, исчезло, кануло в небытие. Даже сама комната отодвинулась куда-то на периферию сознания, приобретя условность театральных декораций. Осталась лишь Наталья Чепурная, она одна царила на этой маленькой сцене, самозабвенная, вдохновенная, прекрасная. Зритель был тоже один, зато самый благодарный из всех на свете…
…Затем погасла тусклая шестидесятиваттная лампочка под серым потолком и наступил полный мрак…
* * *
Его язык все смелее касался золотой капельки в мочке уха Наташи, ноздри впитывали шампунный аромат ее волос, ладони стыли от мраморной гладкости ее талии. А потом раздалось шуршание, потемки озарились голубыми синтетическими искрами. Наташа, стянувшая через голову кофточку, изогнулась, пристраивая ее на спинку стула. На обращенной к Верещагину молочного цвета спине не было ничего, кроме белой полоски лифчика.
– Иди ложись, – прошептала она. По непонятной причине, сердито.
– Ага, – простуженно откликнулся Верещагин.
Его зубы непроизвольно клацнули, когда он натянул на себя одеяло и услышал поступь босых ног судьбы:
«Шарк… шарк… шарк…»
«Вот та-ак», – пропели пружины.
– Наташка, – задохнулся Верещагин.
– Молчи, молчи.
Она упала на него, как падают на острый клинок, когда хотят умереть. Их грудные клетки хрустнули, вминаясь друг в друга. Обманутые близостью сердца бешено заколотились в попытке соединиться, но соединились лишь губы, а все остальное существовало отдельно, пока – отдельно. Какое досадное недоразумение, когда не терпится, чтобы поскорее плоть к плоти, нерв к нерву!
– Нет! – Она превратилась в клубок напрягшихся мышц. – Не-ет… – Она обрела податливость плавящегося воска.
От ее едва различимого в звенящей тишине голоса закладывало уши, как при стремительном падении или при взлете, но она никуда не делась, и Верещагин никуда не делся, они оставались там, где переплелись в объятиях, а падал, взмывал и уносился в тартарары весь остальной мир.
«Так, так, так, – заходились от перевозбуждения пружины. Казалось, во мраке работает пила, спешащая освободить людей от последних оков реальности. – Ага, ага, ага!»
Бесы, обуревавшие их, вырвались наружу, рыдая и завывая на все голоса. Потом был ошеломляющий удар, словно обоих сбросили с небес и с размаху шмякнули об землю, опустошенных, задыхающихся, постанывающих от изнеможения.
– Что мы наделали, – пролепетала Наташа.
Только теперь Верещагин вспомнил, кто он такой и кто такая она, как их зовут и почему они вместе. А еще он подумал, что нужно снять с себя отяжелевшее тело, чтобы немного перевести дух, но обнаружил, что ему вовсе не хочется этого делать. Было такое чувство, что близость между ними возможна лишь до тех пор, пока они будут соприкасаться.
– Наташка, – прошептал он и, не в силах вымолвить что-либо еще, кроме ее имени, повторил: – Наташка, Наташа, Наташенька.
– Что? Что? Что? – спрашивала она, покрывая его лицо быстрыми горячими поцелуями.
«Как – что?» – изумился Верещагин и повторил:
– Наташка…
Ощущение при этом возникло такое, как в раннем детстве, когда впервые попробовал мороженое. Дивное имя хотелось без конца смаковать, осторожно пробовать кончиком языка, не давая ему как мороженому растаять.
– Я счастливый, Наташка, – полились из Верещагина слова восхищения, – я такой счастливый, кто бы только знал!
– Ясное дело. – Она перекатилась к стене. – Затащили девушку в постель и рады.
– Я не затаскивал, я…
– Еще скажите, что это я вас затащила, – перебила Наташа.
Он поморщился:
– Не о том мы, не о том!
– А о чем надо?
– Выходи за меня замуж, – выпалил Верещагин, – вот что я хотел сказать. Пойдем завтра в загс?
Пауза была короткой, но длилась достаточно долго, чтобы Верещагин успел взмокнуть от напряжения.
– Дурачок, – вздохнула Наташа, выгибаясь дугой и вытаскивая из-под себя край скомканного одеяла. – Завтра, вернее, сегодня, в загсе выходной. Первое января.
Это была чистая правда. Как и то, что во многих отношениях Верещагин оказался дурак дураком.