Итальянец не хотел умирать. По его глубочайшему убеждению, в первую очередь следовало сдохнуть Хану, и чем скорее, тем лучше. Может быть, теперь выдался не лучший момент и не самый удобный случай для сведения счетов, но выжидать он больше не мог. Интуиция подсказывала Итальянцу, что ему и Хану стало слишком тесно в одном большом городе.
Миллион долларов, на который позарился Хан, меньше всего интересовал Итальянца, как таковой. Миллион и миллион. Деньги солидные, но одна только честная коммерция ежемесячно приносила итальянской семье в три раза больше, причем стабильно. Когда поступила информация о готовящемся кредите, Итальянец даже не позавидовал, отлично зная, что Хану этих денег хватит ненадолго. Отдых на каких-нибудь океанских островках, общак, братва, многочисленные родственники и прихлебатели, очередной «мерс», капитальный ремонт бригадных тачек, пополнение арсенала, бензин, пойло, жратва. Плюс отмазки от мусоров – бесконечные отмазки, примазки, замазки. Дурные деньги – они и тратятся бестолково. Уйдут, как вода в песок.
А потом возникли поводы для беспокойства. Шепнули Итальянцу, что Хан зачем-то заказал архитекторам проект развлекательного комплекса на две тысячи человек, да еще щедро уплатил им вперед. А ханский гонец, по непроверенным данным, дважды побывал в фонде госкомимущества, где задавал обстоятельные вопросы насчет выкупа захиревшего универмага на окраине города. И тогда история с кредитом предстала в совершенно ином свете.
В принципе Итальянец, обросший связями и капиталами, не опасался конкуренции. Но конкурировать с Ханом, если тот вздумал расширять бизнес, было попросту невозможно. Хан захочет быть первым, он не потерпит соперников на своем пути. Обойти Итальянца на крутых финансовых поворотах ему не удастся, извилин не хватит. Значит, шашки наголо, так? Только так.
Пока Хан оставался лихим разбойничьим атаманом, размахивающим сабелькой накануне двадцать первого века, Итальянец чувствовал себя в относительной безопасности. Это была другая жизнь, другое время, другое измерение. Но легализовавшийся, остепенившийся Хан Итальянца не устраивал. Не вписывался он в панораму города, каким видел его Итальянец в своих мечтах. Разве что только на кладбище.
Всякие сантименты Итальянец оставил в безоблачной юности вперемешку с серенадными понятиями «аморе», «романтиче» и «белиссимо». Ах-ах-ах, они с Ханом в одном скверике гуляли, с одними и теми же девочками дружили, на одной лавочке сиживали! Ну и что? Пригласить Хана в гости и напомнить ему об этом счастливом времени? Хан, конечно, явился бы – приглашения людей такого уровня, как Итальянец, не игнорируются без достаточно веских на то оснований. Они могли бы распить бутылочку старого доброго вина, вспомнить молодость, пообещать друг другу встречаться почаще…
Все это было трогательно, а значит, бессмысленно и опасно. Говорить с Ханом о чем-либо, кроме вкусовых качеств распиваемого вина, было поздно. Да и не желал Итальянец сидеть рядом с бандитом и беспредельщиком, низводя тем самым себя до того же уровня. Не желал ходить с ним по одной земле.
Обдумав все это, он решил, что невозвратный кредит должен стать первым и последним в биографии Хана. Фатальным… Главное – направить события так, чтобы они лавиной обрушились на вражеский лагерь, ровняя его с землей. И Итальянец верил, что справится с этой задачей. Нужно лишь действовать четко, обдуманно и хладнокровно, не поддаваясь эмоциям и порывам, которые приятны душе, но противопоказаны бренному телу. А вот Хан вряд ли способен на трезвый расчет. Как только он обнаружит, что выкусил не миллион, а кое-что другое, бешеный темперамент заставит его совершать один необдуманный шаг за другим, пока он не окажется загнанным в угол, где и примет смерть.
Итальянец оставил в покое покрасневший нос и занялся подсчетом вырванных оттуда волосков, лежащих на плотном листе финской бумаги. Их оказалось восемь – четное число, которое сулило Итальянцу удачу. Много лет назад в Хана выстрелили семь раз, и он остался жив. Роковое нечетное число. Ничем другим объяснить промахи профессионального киллера объяснить было невозможно. Но теперь нужно было исправить эти досадные промахи.
Любое другое решение было бы нерациональным, а Итальянец не мог позволить себе нерациональное поведение. Он вообще мало что мог позволить себе на своей вершине, где приходилось выверять каждый шаг, взвешивать каждое слово. Никто не поверил бы, что ему, сосредоточившему в руках такую власть и такое богатство, недоставало до полного счастья одной мелочи – свободы.
Воистину, один свободный человек жил в Древнем Риме – раб Спартак! Так говаривал кто-то из императоров. Возможно, тот самый, кто прохлопал нашествие варваров, не нанеся удар первым. Варваров всегда следует давить до того, как они почувствуют свою силу. Всех этих гуннов, скифов, моголов…
Итальянец кивнул своим мыслям. Перед ним на белом листе бумаги красовалось ненавистное имя, выложенное из восьми изогнутых волосков. ХАН. Он сдул это слово, как прах, и негромко позвал:
– Мороз!..
В свое время Итальянца позабавила фамилия новичка, нанявшегося телохранителем. Но веселое настроение сменилось изумлением, когда Итальянцу доложили, что Мороз покалечил на тренировке трех его лучших бойцов. Они, оказывается, балагурили в зале, напевая время от времени: «Не мо-о-розь меня». Новичок холодно игнорировал их шутки, пока кто-то не махнул пренебрежительно рукой: ай, да ну его, ему все как по х… мороз! Вот и не угадал. Сказавший это свою карьеру бесславно закончил калекой, а новичок стремительно пошел в гору.
С той поры минуло три года, и не было ни одного дня, чтобы не сработало это простое заклинание:
– Мороз!..
Дверь почти моментально открылась, пропуская в кабинет мужчину с серебристым «ежиком» на голове в неизменных солнцезащитных очках. У Мороза последнее время болели глаза. Нахватавшись однажды пороховой гари, он потом долго ходил с конъюнктивитом, и эта напасть прицепилась к нему с хронической настойчивостью, облепляя уголки глаз гноем при малейшей простуде, и очки Мороз таскал не из пижонства, как полагали непросвященные. Это была своеобразная дань аллергии.
Из-за непроницаемо-черных «капель», на самом деле имевших изнутри хамелеонскую окраску, чутко реагирующую на освещение, и благодаря щетинистой стрижке Мороз чем-то напоминал Терминатора. Кличка промелькнула и тут же отмерла, потому что он не отзывался ни на какие клички. Его вполне устраивала собственная фамилия. Статус правой хозяйской руки его тоже устраивал. Он всегда был готов поднести на блюдечке радикальное решение, перекрыть кислород врагам, нажать на нужные рычаги. Казалось, он только и делает, что ждет очередного приказа Итальянца, единственного человека, пользовавшегося его уважением. Почему именно Итальянец? На сей счет у Мороза имелась любопытная теория. Итальянец – не худший вариант. Все равно в этой жизни всем приходится кому-нибудь служить: родине, системе, начальству, родственникам, друзьям или любимым. Если выбрать себе только одного хозяина, получается максимум свободы и независимости от остальных людей, и для Мороза это был идеальный вариант, потому что такое рабство порой напоминало дружеские отношения. Получив приказ, Мороз молниеносно его выполнял и снова ждал, молчаливый, суровый, холодный. Итальянец не мог припомнить случая, чтобы Морозу приходилось напоминать что-нибудь дважды или звать его чересчур долго. Он просто являлся на зов и слушал, предупредительно склонив голову.