Долго они на пару шуршали в высоких зарослях, вытоптав вокруг приметной коряги целую поляну, на которой даже термос не укрылся бы от глаз, не то что чемоданчик. Петр хорошо помнил свой жест, которым зашвырнул свое счастье подальше. Несколько раз повторял его, используя сучья и камни, потом спешил к месту их падения, чтобы удрученно развести руками.
Понаблюдав за его упражнениями некоторое время, Роман распорядился:
– Полезай-ка в воду, атлет. Может, утопил ты чемоданчик по простоте душевной?
– Не должен, – удрученно вздохнул Петр. – Плеска я не услышал…
– А хлопанье крыльев?
– Каких еще крыльев? – поразился Петр глупости подобного предположения.
– Если чемоданчик не улетел, то он мог только утонуть, – злобно процедил Роман. – Так что в речку тебе лезть придется. Или есть другие предложения?
Вообще-то таковые имелись: почему бы Роме самому не омочить белы ноженьки, раз уж он жаждет войти в долю? Но Петр, который вчера собственноручно выбросил целую кучу долларов, страдал оттого, что оказался таким простофилей. Настоящий раздолбай в плетеных лаптях, это Элька правильно выразилась. Ему так хотелось исправить свою досадную ошибку, что он даже не обижался на Романа за манеру разговаривать свысока и произносить всякие обидные реплики. Заслужил, что поделаешь. И стремление загладить свою вину согнуло Петра в три погибели над ботинками, которые требовалось снять перед тем, как отправиться в воду, не зная броду.
Он не сразу сообразил, что за стремительная серая тень попала в поле его зрения, а когда тень сфокусировалась в нечто конкретное о голове, хвосте и лапах, его первой мыслью было: «Волк, бля!», а второй: «Бля, откуда?».
В детстве Петр перевидал немало волчьих шкур, потому что батя сдавал их куда-то, выручая за это деньги немалые, по деревенским понятиям. Иногда он притаскивал из лесу целые выводки волчат, а когда те взрослели и вырастали в бывшей кроличьей клетке до размеров средней дворняги, убивал и их, а шкуры потом растягивал на специальных рамах, чтобы выдать за отстрелянных матерых хищников.
Но теперь на Петра несся, едва касаясь лапами земли, вовсе никакой не щенок, а здоровенная клыкастая зверюга, положившая глаз почему-то именно на него, а не на стоящего рядом Романа. Она приближалась просто с ошеломляющей быстротой. Казалось, конечностей у нее гораздо больше, чем четыре, так стремительно они мелькали. Гигантская сороконожка какая-то!
– Стреляй! – крикнул Петр.
Краешком глаза он увидел, как спутник вздрогнул, развернулся и неожиданно припустил вдоль речки, как будто надеялся, что две его ноги проворнее четырех собачьих.
Это была все же собака, а не волк, как определил Петр, когда зверюга находилась уже в каких-нибудь двадцати шагах. Темно-серая, с песочными подпалинами, она мчалась вниз по склону, притормаживая передними лапами, чтобы не кувыркнуться через тяжелую лобастую башку. То и дело ее заносило боком, и это дало Петру пару лишних секунд для того, чтобы прийти в себя.
Немецкая овчарка, так он классифицировал ее, холодея от ужаса перед ее необъяснимой лютой злобой, направленной лично на него. Остановить такую псину мог разве что хозяин, а его поблизости не наблюдалось. И, сообразив, что рассчитывать он может только на себя, Петр ринулся навстречу опасности.
Отец убивал подросших волчат одним и тем же способом: точным ударом в кончик носа, который всегда оказывался смертельным. Иногда он вооружался палкой, а иногда, когда был поддатым, забивал зверенышей ногами, обутыми в кирзачи. И Петр, поражаясь своей неизвестно откуда взявшейся сноровке, в точности повторил отцовский прием.
Он взвился в воздух одновременно с атакующей овчаркой и резко выбросил вперед распрямленную ногу, подгадав подошвой прямо в морду, всю состоящую из частокола зубов, надсадного хрипа, брызжущей слюны и алого языка.
Столкновение двух устремившихся навстречу друг другу тел, собачьего и человеческого, получилось настолько сильным, что их разбросало в разные стороны, как городошные чурки.
Петр проворно вскочил на ноги. Овчарка ползла к нему, роняя с черного носа густые кровавые капли, похожие на перезрелые вишни. Ее треугольные брови придавали круглым желтым глазам выражение скорби и мольбы, но из глотки продолжало вырываться такое непримиримое рычание, что Петр поспешил с добавкой, действуя на этот раз каблуком.
Брызнула кровь, клацнули клыки, вырвался пронзительный скулеж, от которого Петра передернуло, точно кто-то провел влажным пальцем по стеклу. Вот и все. Дохлая овчарка распласталась на брюхе, отдаленно напоминая те самые волчьи шкуры, которые так кстати вспомнились ему.
Работая легкими, как кузнечными мехами, Петр взглянул на нее, потом перевел взгляд на мертвого бандита, валявшегося поодаль. Его жаль не было. А вот на убитую собаку даже смотреть не хотелось. Вызывала она у Петра то самое тоскливое чувство, с которым он разглядывал в детстве забитых батей волчат.
– Сто-о-ой!
Крик раздался так внезапно, что у Петра слегка подогнулись коленки, словно кто-то сзади по ним увесистой палкой прошелся. Повернув голову, он с недоумением уставился на орущего Романа. Тот успел изменить курс и теперь торопился вверх по косогору, часто срываясь на колени и бестолково размахивая пистолетом, который наконец догадался достать из кармана. Если бы не взрослая одежда, его можно было бы принять за пацана, самозабвенно играющего в войнушку.
– Сто-о-ой! – вопил он звонко. – Сто-о-ой!
«Кому это он?» – озадачился Петр, машинально устремляясь следом и постепенно ускоряя шаги, чтобы тоже перейти на бег.
Впереди колыхнулись кусты, затрещали ветви. Между темными стволами замелькала удаляющаяся мужская фигура в рыжей кожанке, и Петр, догадавшись, что видит перед собой того самого паскудника, который натравил на него пса, прибавил прыти, пылая изнутри праведным гневом, а снаружи – раскрасневшимися щеками. Когда он поравнялся с сопящим Романом, тот выпалил на бегу:
– Справа… пых… заходи!.. Упустить… пых… нельзя!
– Забьем… пых… как мамонта! – согласился Петр, выбираясь на вершину холма с помощью рук, приобретших обезьянью хватку и проворство.
– Это он… пых… бабки замылил… пых…
На восклицания у Романа сил не осталось, но и такого прерывистого бормотания хватило, чтобы Петины ноги ускорили возвратно-поступательные движения до максимального предела, отмеренного им природой. Чемоданчик не мог испариться сам по себе, а хозяин овчарки не зря оказался на этом самом месте.
– Кур-р-рва! – заорал Петр с яростью пехотинца, спешащего в рукопашный бой. Учитывая невнятность произношения, клич его запросто мог сойти за знаменитое русское «ура».
Боясь потерять из виду рыжую куртку, он перестал разбирать дорогу, прокладывая просеку сквозь заросли, вклиниваясь между деревьями, сшибая сухостой. Там, где пробежал незнакомец, оставались вывороченные пласты прелой листвы, помогая ориентироваться в чаще.