Шипионе, слабак, плакал.
Человек не очень-то грустит из-за чужих горестей. Нет, он, конечно, старается, лицо его выглядит печальным, он ругает себя за душевную черствость, но ничего не может с собой поделать, и это, наверное, хорошо. Если бы человек очень уж печалился из-за чужих горестей, жизнь стала бы совсем невыносимой. У человека хватает своих бед, чтобы принимать близко к сердцу беды соседа. Это объяснение моего поступка: через три дня после возвращения в Читта-ди-Кастелло я женился на Джулии.
Теперь я об этом ничего не помню. Осталось только смутное ощущение безмерного счастья. Я пребывал на седьмом небе, отчасти боясь, что все это сон. Меня словно заколдовали и перенесли в сказочную страну. Но подробности той жизни я забыл начисто. Наверное, такова ирония судьбы: все несчастья мы помним в мельчайших подробностях, а от счастья, когда оно уходит, не остается следа, и мы даже начинаем сомневаться, а было ли оно? Должно быть, судьба завидует тому маленькому счастью, которое она дарует нам, и, чтобы наказать нас, стирает все воспоминания о нем, заполняя разум несчастьями прошлого.
Так что все мои воспоминания об этом периоде времени связаны с другими. Я столкнулся с Эрколе Пьячентини и его женой Клаудией. В Кастелло он родился и приехал сюда после смерти графа. Но и после того, как Катерина вернула себе власть, оставался в Читта-ди-Кастелло, вероятно, с тем, чтобы следить за нами и сообщать о наших действиях в Форли. Я навел о нем справки и не без труда выяснил, что он внебрачный сын дворянина Кастелло и дочери торговца. То есть он не солгал, когда говорил, что кровь в его жилах ничуть не хуже моей. Однако я не думал, что он очень уж ценное приобретение для города, и решил добиться его высылки, благо новый правитель благоволил ко мне. Маттео предложил устроить с ним ссору и убить, но оказалось, что реализовать эту идею не так просто: наш храбрец практически не выходил из дому, так что встретить его где-либо не представлялось возможным. Раньше такого за ним не наблюдалось, и мы пришли к выводу, что действует он по инструкциям, полученным из Форли, а потому решили соблюдать предельную осторожность.
Я пригласил Моратини пожить в моем доме, но они предпочли поселиться отдельно. Бартоломео, когда я попросил руки его дочери, сказал мне, что не может пожелать себе лучшего зятя, и рад, что его дочь вновь под защитой мужчины. Шипионе и Алессандро мое решение безмерно обрадовало, и наши отношения, и без того неплохие, стали еще более теплыми. От всего этого душа моя пела от счастья, ибо после долгих лет странствий я жаждал любви других, и теплое отношение окружающих проливалось бальзамом. И от Джулии я не мог требовать большего. Думаю, она действительно любила меня, пусть не так сильно, как я, но для полного счастья мне вполне хватало той любви, которую она мне дарила. Иногда я в некотором недоумении думал о том происшествии, что разлучило нас в Форли, и не мог понять, как такое могло случиться. Более того, отгонял эти мысли. Я не хотел понимать — стремился просто забыть.
Кеччо и Маттео тоже были со мной. Семья д’Орси в свое время купила дворец в Читта-ди-Кастелло, и они могли бы пустить здесь более глубокие корни, но обоих не отпускало желание вернуть утерянное. Кеччо и теперь оставался богатым человеком, который мог позволить себе жить в привычной роскоши, и со временем он набрал бы в Кастелло немалый политический вес, потому что молодой Вителли выделял моего друга среди остальных и уже часто следовал его советам, но Кеччо снедала печаль. Он мог думать только о городе, который так любил, а теперь, после изгнания, любовь эта возросла десятикратно. Иногда перед его мысленным взором возникал Форли тех лет, когда он жил в мире и покое, окруженный друзьями, гулял по улицам, на которых знал каждый дом. Или он представлял себе, как ходит по комнатам своего дворца, смотрит на картины, статуи, рыцарские доспехи. Или как ночью стоит у окна и смотрит на темный, молчаливый город, дома которого возвышаются, будто высокие призраки. Но потом дворец являлся перед ним грудой камней, поливаемых дождем, и Кеччо закрывал лицо руками и часами просиживал, охваченный тоской. Случалось, он перебирал в памяти недавние события, начиная с неудавшегося покушения и заканчивая ночным бегством через ворота у реки. Пытался определить, что сделал неправильно, где мог предпринять что-то иное. Но вроде бы он всегда действовал благоразумно, сообразно ситуации и не допускал ошибок, если не считать того, что доверился жителям Форли, поклявшимся идти за ним до самого конца, и своим высокопоставленным друзьям, обещавшим помощь и поддержку. Он сделал все от него зависящее, а то, что последовало, предвидеть никак не мог. Судьба сыграла против него, вот и все…
Но на бесплодные сожаления он тратил далеко не все свое время. Кеччо наладил контакты с Форли и через своих шпионов узнал, что графиня посадила в тюрьму и казнила всех, так или иначе связанных с мятежом, и город теперь более всего напоминал побитую собаку. Надеяться на поддержку горожан Кеччо никак не мог: активных его сторонников казнили, остальные забились в норы и старались не привлекать к себе внимание. Тогда Кеччо обратился во враждебные Форли города-государства, но везде получил отказ. Милан могуществом превосходил всех, и, пока там властвовал герцог Лодовико, никто не решался и пикнуть. «Подожди, — говорили они Кеччо. — Он вызовет ревность со стороны еще более могучих Венеции и Флоренции. Тогда тебе выпадет шанс, и мы придем на помощь». Но Кеччо не мог ждать. Каждый потерянный день растягивался для него на год. Он худел и все больше замыкался в себе. Маттео пытался подбодрить кузена, но постепенно заботы Кеччо поглотили и его, он потерял присущую ему веселость, стал таким же молчаливым и замкнутым, как и Кеччо. Так прошел год, полный озабоченности и душевных страданий для них и безмерного счастья для меня.
Но однажды Кеччо подошел ко мне.
— Филиппо, я всегда видел от тебя только хорошее, и теперь хочу попросить еще об одной услуге, и эта моя просьба к тебе будет последней.
— Что за просьба?
Кеччо объяснил, что хочет привлечь на свою сторону папу. Он знал, как разозлился его святейшество, не только из-за потери города, но и потому, что его полноправного представителя, а следовательно, и самого папу, подвергли такому унижению. Тогда между Римом и герцогом Миланским действовали некие договоренности, и первый уважал определенные права второго, но Кеччо предполагал, что теперь папа готов нарушить эти договоренности и воспользоваться эффектом внезапности, неожиданно для всех возвратив себе Форли. Тирания Катерины лишила ее поддержки населения, и Кеччо не сомневался, что горожане откроют ворота, увидев его во главе папской армии, и встретят его, представителя папы, с распростертыми объятиями.
Я не понимал, какая от меня будет польза, и мне совершенно не хотелось покидать молодую жену. Но Кеччо очень хотел, чтобы я поехал с ним, похоже, думал, что ему просто не обойтись без моей поддержки, и я счел свой отказ слишком жестоким. Более того, я полагал, что вернусь в Кастелло через месяц, и горькое расставание таило в себе сладость встречи. У меня самого были в Риме кое-какие дела, которые я откладывал на потом, потому что не мог даже подумать о расставании с Джулией. И я решил согласиться на путешествие.