– А как насчет тебя, Инга Викторовна? – приторным голосом поинтересовался Коля Ладушкин.
– Я не могла убить. Я не воин. Я, конечно, могу убить случайно, по необходимости при самообороне, да и то только предметом, имеющим отношение к хранительницам очага. Согласись, отрезание голов совершенно спокойно сидящим в машине людям не назовешь самообороной. Зачем это мне?
– Неполная семья, страдания матери, подростковый максимализм и страховка!
– Какая страховка?
– Жизнь Латова была застрахована на десять тысяч долларов.
– Ну что ты, Коля, все про деньги да про деньги? Добавь хоть какое-то разнообразие в свои ненормальные вымыслы. Кстати, бывшая жена Латова могла знать про деньги.
– Но страховку получат дети или их опекун! Латова с дочерьми и ты!
– Скучно, Коля. Давай, как в стандартном детективе, разложим все по полочкам.
– Да я вот тут уже все набросал на начальном этапе следствия. – Ладушкин подвигает ко мне листок. – Отсутствующие головы и кисти рук – это делают для затруднения опознания тел. Так… что там у меня дальше… Беспорядочные связи Латовой, но тогда бессмысленна смерть Латова. Если предположить, что убить хотели именно Латова, а жену за компанию, то страховка выходит на первый план. Если хотели убить Ханну, а Латов попал случайно, то на первый план выходят деньги Фракции КА.
– Вот тут у тебя написано «ритуальное убийство», это что?
– Наши аналитики просмотрели архивы. Некоторые секты используют в своих шабашах членовредительства и убийства. Но как только в Москву приехал Зебельхер, я все понял.
– Что именно?
– За сведениями о запрятанных деньгах охотилась Анна Хогефельд с напарником и Зебельхер. Лопес, кстати, никак не придет в себя, и я могу предположить, что Зебельхер приложит все усилия, чтобы оказаться у его больничной койки первым, если тот очнется.
– Охотились они, а еду за деньгами я, так, что ли?
– Точно. Все дело в тебе.
– Откуда я могла узнать про деньги? Моя тетушка Ханна была женщина умная, если уж и поделилась с кем, то не с дочерью своей припадочной сестры, у которой она увела мужа!
– Палец, – заговорщицки подмигивает мне Ладушкин.
– Палец?…
– Засушенный палец в сейфе. Я все понял. Монастырь, засушенные мощи, а? Вот тут, – он осторожно постучал себя по багровому лбу, – сейчас все сложилось в цельную картинку.
– Ладно. – Я махнула рукой и начала собираться. – Ты, Коля, со своими ушибами почти инвалид. Может, подождешь меня в Лакинске в гостинице? Я за день должна управиться, съезжу в «Овечкино» и обратно, сразу заберу тебя из гостиницы, вместе вернемся в Москву.
– А вот полного дурака из меня делать не надо, – зловеще пригрозил пальцем Ладушкин. – Не надо, Инга Викторовна, делать из меня идиота!
– Как хочешь, Коля, только не утопись потом от разочарования.
– А я, Инга Викторовна, оптимист! – объявил Ладушкин. – Любой опыт употреблю с толком! Только ты не спеши сильно, я быстро ходить не могу, сама понимаешь – нога не сгибается. Вот тут, над коленом, видишь, перевязка? Нет, ты пощупай, пощупай! Это же твой любимый оператор разводным ключом!..
– Мне пора, Коля, извини, сиделка из меня плохая.
– Ну как же такое может быть? – хромая, догоняет меня в тамбуре Ладушкин. – Сиделки из хранительниц очага должны быть отменные!
– Кто это сказал?
– Ваш дедушка, то есть который не дедушка, а брат бабушки, Питер Грэмс, инвалид второй группы. Он сказал, что если я на вас женюсь, то буду иметь примерную мать детей, отличную домохозяйку, медсестру и восторженную любовницу одновременно. Он сказал, что вы – настоящая дочь Вельды, хоть и не воин…
– Я дочь Марии.
– Мария – это потом, а сначала у Евы, той самой, первой, родилось семь дочерей, все на разные темы, вы из рода Вельды – правительницы, а вы и не знали? А все дочери Вельды – самостоятельные и волевые женщины, умеющие за себя постоять. Дочери Вельды славятся в основном как женщины-воины. А ваш дедушка, который брат бабушки, предпочитает иметь дело с хранительницами очага, женщин-воинов ненавидит всей душой, он сам признался, и бабушку вашу, воина, с трудом терпит, да… Куда же вы? Инга, вы не можете меня так просто бросить, посмотрите, какая высокая платформа? Помогите почти инвалиду!
С платформы я смотрю на взъерошенного Ладушкина, которого толкают выходящие из тамбура люди, на багровую шишку на его лбу, на гипсовый воротник и больше всего на свете в этот момент хочу стать воином. Воином, равнодушно пристреливающим раненых врагов, черт возьми! Перешагивающих через их отбитые ноги!
Глаза инспектора смотрят умоляюще, раздражение внутри меня сменяется сомнением. Кто знает, может, он ходит за мной, как привязанный, кормит орешками, поит чаем, развлекает бредовыми идеями из-за тех самых пирожков?! Вероятно, на всех мужчин эта начинка действует по-разному, и Ладушкин с сотрясением мозга пока никак не может понять, что мчится на встречу со мной не из-за профессионального рвения, а исключительно в силу зловещей, обманом навязанной ему сердечной привязанности! Сама виновата, не удержалась, проэкспериментировала!
Делаю шаг к вагону и подставляю под его огромную ладонь плечо.
Мама, долетев до Гамбурга, поехала на такси по указанному бабушкой адресу и два дня примерно сидела перед телевизором, никуда не выходила, развлекала беседами о Москве престарелую пару, уехавшую из России так давно, что некоторых слов мамы они просто не понимали, только улыбались грустно и кивали головами, как два седых болванчика.
На третий день мама решилась немного прогуляться. Вооружившись картой города, дошла до центра, выпила пиво из высокого тонкого бокала в уличном кафе, долго наблюдала за скворчащей сарделькой, но решила не рисковать здоровьем и ограничилась сухим соленым печеньем. Оглядевшись после этого, она обнаружила себя в совершенно чужом городе, среди совершенно чужих людей, которые, как бы ни перемешать их в пространстве незнакомых улиц или во времени суток, все равно никогда не бросятся к ней в восторге узнавания, не станут тормошить, припоминая унылые подробности чьих-то вечеринок, не спросят, почему она сегодня плохо выглядит.
Мама от этого приободрилась и решила рассмотреть мужчин поблизости. Не то чтобы она сомневалась в могуществе бабушкиных духов после показательного шоу в аэропорту, просто, в силу присущей ей стервозности, она любое, даже весьма опасное дело всегда доводила до абсурда. Присмотрев дружелюбно уставившегося на нее крупного блондина лет сорока, мама позволила себе слегка улыбнуться и только занялась поисками в сумочке зеркальца, как обнаружила блондина уже рядом, с двумя бокалами пива и широченной улыбкой на розовом лице. Они заговорили, мама, извиняясь за свой немецкий, перерыла сумочку, потом вспомнила про раздавленную ботинком пудреницу, еще раз придирчиво осмотрела блондина и достала синий флакончик. Как только она его открыла, немец спросил, отчего у фрау расстроенный вид? «О, это пустяки, один военный растоптал мою пудреницу». – «Как?! Военные в Москве топчут сапогами женские пудреницы?!» – «Иногда, – кивает мама, – хорошо, вот духи сберегла от ботинка». – «Немедленно, просто сию же минуту идем покупать новую пудреницу!» – возбудился немец.