Мама особенно не сопротивлялась, пока он не открыл тоненько звякнувшую дверцу ювелирной лавки. «Нет, что вы, я не могу этого позволить!» Мама с ужасом смотрела на цену золотой пудреницы, немец одной рукой доставал чековую книжку, а другой крепко держал маму чуть повыше локтя мягкой потной ладонью, словно опасаясь, что она исчезнет. Как на грех, обслуживающий их продавец оказался молодым человеком и совершенно классическим немцем – то есть тоже категорическим блондином!
Принюхавшись к беспокойной покупательнице, он тут же стал уверять ее спутника, что эта женщина заслуживает большего, заговорщицки подмигивал, куда-то звонил, и по напряженному лицу девушки у двери магазинчика мама поняла, что сейчас сюда доставят нечто до такой степени дорогое, что лучше ей сбежать еще до того, как она это увидит.
Выдернув руку, мама бросилась к дверям с колокольчиком, побежала по узкой улице, наугад свернула, кого-то толкнула, извинилась, рассмеялась и, совершенно обессилев, легла потом животом на бордюр обнаруженного фонтана, опустив в воду ладони и держа свое отражение подрагивающими пальцами, и не узнала веселого самодовольного лица в ладонях.
Проплутав еще с час, она угодила в ссору молодой пары. Девушка плакала в парке на скамейке, мужчина ходил рядом кругами, громко говоря и жестикулируя. Мама села напротив, скинула туфли, вытянула ноги, отметив про себя, что мужчина – брюнет, можно посидеть спокойно и расслабиться. Конечно, употребленные ею в уличном кафе больше двух часов назад духи должны были уже испариться и потерять свою силу, но кто знает!..
В какой-то момент девушка бросилась на мужчину с кулаками, он ударил ее по лицу, заломил руку за спину, бросил на скамейку, сам отошел и сел на другую.
– Я утоплюсь, – вдруг отчетливо сказала девушка по-русски. Мама вздрогнула. Закурила.
– Наплюй, – посоветовала она после второй затяжки.
Девушка посмотрела на нее сквозь пелену слез, неуверенно улыбнулась и покачала головой.
Мама обулась и перешла к ней на скамейку.
– Что у тебя в сумочке? – кивнула она на круглый замшевый рюкзачок, который девушка носила на груди – лямками на спине. – Высыпай на скамейку.
Подавив судорожным вздохом подступающие слезы, девушка прижала рюкзачок руками.
– У меня нет денег.
– Не нужны мне твои деньги. Знаешь, кто я?
– Не-е-ет.
– Добрая волшебница. Высыпай.
Не отводя глаз от маминого лица, девушка медленно стащила рюкзачок, открыла его и вытряхнула на скамейку. Мама разгребла небогатое содержимое. Выбрала тюбик туши для ресниц. Открутила крышку с кисточкой-елочкой. Понюхала тушь.
– Брюнет, значит? – спросила она в никуда и достала флакон с буквой F. – Ладно. Сейчас наколдуем.
Подмигнув открывшей рот девушке, мама отлила из флакона духи в тушь. Завинтила крышку. Взболтала. Дунула три раза и зачем-то щелкнула языком.
– Все! Крась.
– Да я же реву. – Девушка собирала вещи. Ее мужчина встал и прошелся возле них, что-то бормоча.
– Нервный, – кивнула на него мама. – Не хочешь красить – подушись, – протянула она пузырек. Девушка затрясла головой. – Слушай, это совсем безвредно, я бы тебе показала, но боюсь, он сразу набросится на меня!
Тяжело дыша, девушка смотрела то на маму, то на сердитого мужчину. Потом, решительно утерев щеку тыльной стороной ладони, открыла пузырек и провела по этой щеке кончиком пробки.
– Молодец! – похвалила мама.
Мама бежит по траве от двух рыжих спаниелей. За нею бежит хозяйка спаниелей, тщетно пытающаяся привлечь внимание своих собак. За хозяйкой спаниелей бегут мальчик и девочка с шариками, они думают, что тети так играют. Добежав до ограды, мама бросается вдоль нее, отыскивая выход из парка и размышляя над особенностями воздействия определенного типа запахов на эротические нервные импульсы блондинов и рыжих собак. Еще мама думает, можно ли назвать примирением молодой пары мгновенное совокупление их прямо на лавке, еще она думает, как ей повезло, что на нее, сдобренную колдовскими духами, мужчины все-таки реагировали более прилично… или не повезло? И вот тут в ней просыпается давно забытый профессиональный интерес к составу этих духов! Давно забытый, потому что, закончив Менделеевский, мама почти не работала по специальности, если не считать трех лет, когда она была технологом молочной промышленности.
Запыхавшаяся, пошатывающаяся от усталости, но счастливая, что с ходу смогла вспомнить кое-какие формулы ароматических углеводородов, мама бредет по вечерним улицам чужого города, никем здесь не узнанная и оттого совершенно свободная – она теперь больше всего озабочена только одним. Она думает, сможет ли создать подобные духи, не прибегая к употреблению снятой в полнолуние со спин земляных жаб росы, мочи девственницы, пыльцы цветущего папоротника, льняного семени, растолченного в серебряной ступке с цветами белладонны, подогретой смолы вишневого дерева… пота молодого мужчины после косьбы на клеверном поле… высушенного барсучьего помета… и… и!.. содержимого половых желез взрослого кота…
Я ясно вижу перед собой ее возбужденное счастливое лицо, съехавший набок парик, отсутствующий взгляд – ликующее вдохновение свободы – и думаю, как же хорошо, что она не знает и половины состава того, чем так щедро поделилась с несчастной девушкой.
Девушка страстно подвывает на скамейке. На траву вывалилось содержимое ее сумочки, она на ощупь нашарила тушь для ресниц и зажала ее в ладони с исступлением истинно верующего.
Мама обнаруживает на своем пути аптеку и решительно распахивает прозрачную дверь.
Бабушка печет пирожки с картошкой.
Дедушка Пит, проснувшись, задвинул под кровать плевательницу и опять спрятался под одеяло.
Натужно дыша под мышкой у хромающего Ладушкина, навалившегося на мое плечо, я медленно тащусь по унылому осеннему городку, и дует ветер, и моросит дождь, и на остановках люди скучиваются под навесами, как родные. Пахнет аптекой, пирожками с картошкой и тем особенным запахом одинокой старости, которым просквозились маленькие города далеко от Москвы.
А в гостинице нет мест. Собственно, это и не гостиница вовсе – обшарпанное здание бывшего общежития, но мест все равно нет, потому что там живут беженцы.
– Одноместный номер на ночь, – заговорщицки шепчет Ладушкин, протягивая администратору свой паспорт и сто рублей в нем.
– И не стыдно вам? – радуется возможности осадить наглого москвича румяная сероглазая женщина. Ее руки быстро и беспрерывно двигаются, мелькая спицами, и кусок чего-то, что скоро (и даже очень скоро, судя по тому, как вяжет она, не глядя и словно в забытьи, так некоторые вертят, забывшись, колечко на пальце) станет приятной теплой одежкой в красно-сине-зеленую полоску.
– Как вы разговариваете со служащим внутренних дел при исполнении! – возмущаюсь я.
– Да ладно! – улыбается женщина. – Ему комната нужна как раз для исполнения, да?