Утром я отвезла Антона в колледж и сдала его дежурному учителю. Лора ждала на улице. Она сказала, что от школ любого направления и уровня ее начинает сразу же тошнить. Еще она сказала, что лучшее воспитание и образование – монастырское. Потом она долго упивалась всякими нагрянувшими на нее идеями о внедрении повсеместного церковно-приходского и монастырского образования, поскольку именно при монастырях, по ее мнению, растущий организм может познать одновременно и близость к природе, и обреченность одиночества, и необходимость послушания и противления насилию одновременно. Когда она перешла к обсуждению особенностей религиозного онанизма Достоевского в его романе «Братья Карамазовы», я переполнилась ею, как только что выловленный утопленник водой и тиной.
– Скажи, что я тебя достала, что я несу всякую чушь, что лучше мне заткнуться, пока окружающие не повесились от тоски, – вдруг завелась она. Вероятно, выражение моего лица не оставляло никаких сомнений в отношении моего самочувствия.
– Напиши мне письмо, – предложила я. – Мне очень интересно все про Ивана Карамазова, напиши это на бумаге.
– Письмо? Зачем, я же рядом!
– Тебя пятнадцать лет твоя мама унижала пренебрежением и раздражением. А моя меня – постоянными нотациями и нравоучениями. Мы еще долго не сможем поговорить. Для меня лучший собеседник – Лом, он был единственным любимым сыночком у матери, всю себя посвятившей этой любви. Он может слушать что угодно и в любых извержениях, потому что смотрит на жизнь распахнутыми от счастья и интереса глазами. А мы – сквозь опущенные ресницы недолюбленных дочерей.
– Неправильная теория! – фыркнула Лора. – Именно у нравственно угнетенных детей, в силу противостояния обстоятельствам жизни в одиночку…
– И про это напиши. – Я перебила ее. – Извини, я держусь из последних сил.
– Ладно, могу тебе помочь. Не изводись и не переживай. Мою мамочку и Латова убил дедушка Питер.
Я затормозила и еле успела уйти в сторону от вишневой «шестерки» сзади.
– Спасибо, – кивнула я, когда убедилась, что хоть и въехала на тротуар, но никого не задела, и машина цела. – Ты мне здорово помогла. Мне теперь намного легче! И зачем он это, по-твоему, сделал?
– Все затем же. В целях воспитания в любимом внуке отстраненного отношения к жизни. Меня-то воспитывать бесполезно, я насчет мамочки иллюзий не питаю с восьми лет. А Антон…
– Прекрати говорить всякую чушь!
– Это не чушь. Я сложила некоторые факты, все так и получается. Котенка – прирезал, – загибает она первый палец. – Вороне вообще голову отрезал. Видит в темноте. И еще, это он научил мою маму правильно скрючиться, чтобы поместиться в багажнике, он так бабушку украл из психушки!
Смотрю на ее четвертый загнутый палец. Обшариваю глазами панель машины.
– Что? – наклоняется ко мне Лора. – Что ты ищешь?
– Ладушкин был прав, – бормочу я, откинув голову на спинку сиденья и закрыв глаза. – Он просил не выбалтывать громко все, что придет в голову!
– А пусть попробуют доказать! – повысила голос Лора. – Это просто мои фантазии, так сказать, неудачные сопоставления фактов из жизни с предполагаемым образом врага!
– Да почему ты считаешь Питера врагом?!
– Он враг, я это чувствую, – переходит на шепот Лора. – Тебе разве не встречались такие мужчины – предельно самоуверенные, объясняющие любой свой неприглядный поступок только им доступной моралью? Женщина никогда не прирежет раненого котенка только для того, чтобы преподнести ребенку урок о бренности всего живого! Он, видите ли, закалял твое сердце!
– Я хочу, чтобы ты перестала говорить о старом и больном человеке в таком тоне.
– Ох уж эти наши любимые больные старички! Давайте их пожалеем! Они так одиноки, так беспомощны! – кривляется Лора. – А никому в голову ведь не приходит спросить, почему этот старик одинок? Почему от него отвернулись его близкие? Почему с Питером не разговаривает сын Макс? Почему от него удрал Руди, когда ему было еще пятнадцать? Я бы менялась стариками, которым больше шестидесяти лет, – заявляет Лора. – Я согласна взять любого чужого и ухаживать за ним, потому что ничего о нем не буду знать! А моего умного, образованного дедушку Питера пусть себе возьмет на сохранение семья, которая не знает, как он закалял сердце своей маленькой внучке! Как он наказывал Руди, запирая его в подвале со страшной крысой и вот такой летучей мышью, обучая его противостоянию «бабскому эсктремизму» – его термин!
Я кое-как завела машину и выехала на дорогу. Руки на руле тряслись.
– А бабушка? – спрашиваю я тихо.
– А бабушку я лично на руках в рай внесу!
От такого заявления пришлось опять затормозить.
– Выходи!
– Ты меня выгоняешь?! – со злорадным удовлетворением спрашивает Лора.
– Нет. Я бросаю машину. Дойдем пешком, тут недалеко, километров пять. Я не могу вести, я угроблю нас обеих.
– А можно я поведу? – умоляюще смотрит Лора. – Я тебя так довезу, ты даже ни одной выбоинки не заметишь! Я не скажу больше ни слова, клянусь!
Стою, держась за открытую дверцу машины. Ноги подкашиваются.
– Ладно. Открой мне заднюю дверцу.
Кое-как заползаю на сиденье и ложусь, поджав ноги.
– Лора, – я решаюсь сделать заявление лежа, когда мы уже подъехали к подъезду, – я ничего не смыслю в воспитании детей…
– И слава богу! – радуется она.
– Ты обещала молчать. Давай просто попробуем жить вместе и не навредить друг другу. Ты не трогаешь Антона и не развиваешь в нем чувство неполноценности ни устно – категорическими заявлениями, ни физическим воздействием – рукоприкладство и опробование на нем приемов восточных единоборств отныне запрещены. Я со своей стороны обещаю никогда не делать выводов и не принимать поспешных решений, не обсудив все с вами обоими. Школу, одежду, еду и способы проведения свободного времени выбираешь ты. Новых друзей, которые хотят войти в наш дом, обсуждаем втроем. Способы заработать деньги, собственного мужа и стариков, которых нужно сохранить, выбираю я.
– А ты совсем дохлая стала, – задумчиво замечает Лора, повернувшись ко мне. – Тебя что-то мучает? Напиши-ка мне письмо, мамочка…
«…Здравствуй, Инга, здравствуй, дочка. Вот, решила рассказать тебе кое-какие подробности собственного подросткового периода, так, на всякий случай, вдруг забуду в угаре счастливой жизни или что-то изменится на расстоянии времени.
Случай первый. В самых потайных уголках моей памяти он остался как недописанная новелла под названием «Полет летучей мыши в лунную полночь июня». Мне было пятнадцать, я панически боялась подвала, и, чтобы меня туда заманить, бабушка просила то занести вниз корзину яблок, то поискать какую-то баночку с мудреной надписью на латыни. После таких ее просьб я обычно с полчаса стояла на солнцепеке, потому что Руди – мы были погодки – имел собственный секрет противостояния подвалу.