Я кивнул.
— Самого старика Эденберга я, правда, почти не знал, — сказал он. — Видел лишь один раз, даже плохо представляю, как он выглядел, а вот с сыном его мы вместе учились.
— Правильно! — подтвердил Фома Филимонович. — Был у него наследник, один-одинешенек. И его я знал, Как же! Тоже Карлом звали, как и батьку.
— Совершенно верно, — подтвердил Гюберт. — Карлом, как и отца.
Я диву давался. Искусство старика поражало меня. Откуда такая бойкость? Я и не представлял себе, что с гауптманом Гюбертом можно было заговорить о чем-либо, не относящемся непосредственно к делу.
— Сынок-то его больше по разным странам ездил, — продолжал Фома Филимонович, — к нам сюда редко заглядывал. Непоседа был, за девками все волочился и такой хлюпенький с виду, не в батьку… А одевался с шиком, всем, бывало, господам нос утрет. И в музыке силен был. Выйдет в сад, в беседку, и в сопилку свою дует и дует… И как у него терпежу только хватало. А за год до смерти батьки пропал куда-то. Совсем пропал. Слух прошел, что громом его убило где-то в горах…
— Ерунда! — заметил Гюберт. — Он в крушение попал в Польше в 1915 году и погиб.
— Видишь… — покачал головой Фома Филимонович. — Хорошим людям не везет. А хозяин после его смерти совсем сдал. Любил его шибко…
— Да… В хороших руках ты был, старик! — одобрительно произнес Гюберт. — Придется попробовать тебя.
— Попробуйте, — отозвался Кольчугин.
— Ружье тебе дам отличное, — сказал Гюберт. — Посмотрю, какой ты охотник.
— А чего смотреть, — заметил Фома Филимонович. — Я ведь зазря не гож болтать, господин начальник. Непривычный к этому сызмальства. Каков есть, таков есть. Будут у нас и зайчишки, и тетерева, и глухарей сыщем. Они, правда, одно время откочевали отсюда, подались на Смоленщину, а ноне, как я примечаю, опять тут объявились. Недавно за дровами с солдатами ездил, своими глазами двух видел. Здоровенные, сытые, красавцы! Я все загодя проверю, обнюхаю и поедем наверняка. Мне вот все недосуг было. То трубы почистить надо, то дровишек запасти, то с конями, а тут опять снегу поднамело. Не в обиду будь сказано — ленивые солдаты вам попались!
Гюберт энергично потер ладонью о ладонь и встал.
— Попробуем. Обязательно попробуем… — сказал он и обратился ко мне: — Почему вы не подстригаете бородку?
Я провел рукой по голове и признался:
— Разленился.
Гюберт покачал головой и ничего не сказал.
— Можно идти мне, господин начальник? — спросил Кольчугин.
Гюберт вдруг принял свой обычный холодно-безразличный вид. Он надменно кивнул. Старик вышел, а вслед за ним и Гюберт. Минуту спустя ко мне забрел Похитун.
Уставший и голодный, он был мрачен. Хоть он и бахвалился, что является завзятым охотником, я этому не верил. Вид его после охоты говорил об обратном.
— О чем вы тут? — спросил он, наверняка зная, что у меня был Гюберт, и притом необычно долго.
Я рассказал о беседе Гюберта с Кольчугиным.
— Ядовитый старикашка! — отозвался Похитун о Фоме Филимоновиче. — И языкатый… Вы обедали?
— Не успел.
— Пойдемте. У вас ничего нет?
— Пока нет, но к вечеру выдадут.
Похитун разочарованно сморщился, и мы отправились в столовую.
Следующий день начался с того, что меня вызвали к Гюберту. Он принял меня в своем кабинете и объявил, что завтра начнутся пробные прыжки с парашютом.
Я выразил полную готовность.
Затем Гюберт вынул из кармана ключи в кожаном чехольчике и подошел к сейфу. Дверца сейфа открылась с шипящим свистом.
Гюберт подал мне листок бумаги, на котором его рукой по-русски были написаны шесть фамилий и адреса передаваемых мне на связь агентов, а также пароли. С этими людьми мне предстояло «работать» на нашей стороне.
— Запишите, если не сможете вызубрить и запомнить, — сказал Гюберт. — Они будут знать лишь вас одного. Друг с другом незнакомы.
Я придвинулся к столу и вооружился карандашом.
— Я сейчас вернусь, — сказал Гюберт и вышел.
Мне слышно было, как он пересек гостиную, как хлопнула дверь другой комнаты. Я остался в кабинете один. На столе лежали какие-то заметки, расшифрованные телеграммы на специальных бланках, гербовая круглая печать и рядом с ней открытый металлический футляр для ее хранения. С моего места была отлично видна внутренность сейфа, стопка папок, какие-то книги в цветных коленкоровых переплетах, пистолет «Парабеллум» без кобуры.
Стоило мне протянуть руку — и любой документ или печать оказались бы у меня. Я мог сделать несколько оттисков гербовой печати. Я мог ознакомиться с содержанием расшифрованных телеграмм. Я мог, наконец, поинтересоваться содержимым сейфа. Но я даже не шелохнулся. Я вспомнил сверток, доставленный Доктору. Значит, проверка не прекращалась. Конечно, все предметы разложены на столе с таким расчетом, чтобы можно было легко и сразу определить, к чему я прикасался. А возможно, что Гюберт наблюдает за мной откуда-нибудь.
Я сидел не двигаясь минут восемь-десять, стараясь запечатлеть в своей памяти все, что надо было, о шести предателях-агентах. Потом я сделал себе условные пометки на листке бумаги.
Вернулся Гюберт.
— Ну как? — поинтересовался он.
— Кое-что записал, а потом сожгу, — сказал и вернул ему список.
Гюберт положил листок в сейф, закрыл дверцу, окинул коротким взглядом стол и сел.
В это время в соседней комнате послышались шаги и раздался осторожный стук в дверь.
— Да! — бросил Гюберт.
Вошел Похитун. Он на цыпочках пересек комнату по диагонали, приблизился к столу и осторожно положил перед Гюбертом бланк телеграммы.
Я уже давно заметил, что, являясь перед «грозные очи» гауптмана, Похитун становится как бы меньше ростом. Так было и сейчас.
Гюберт пробежал телеграмму глазами и, взглянув на Похитуна, строго спросил:
— Ну, кто оказался прав?
— Вы, господин гауптман, — подобострастно ответил Похитун и спросил: — Можно идти?
— Нет. Вы мне нужны. Садитесь.
Похитун сел на самый дальний стул, в углу комнаты, у окна, и смиренно сложил руки на коленях. Он всегда старался держаться подальше от гауптмана.
Гюберт посмотрел на него, потянул носом воздух и сказал:
— Сколько раз предупреждать вас: когда являетесь ко мне, не начиняйте себя чесноком!
Похитун встал.
— Что вы молчите? — спросил Гюберт.
— Виноват… — произнес Похитун и хотел было сказать еще что-то в свое оправдание.