— Будь здоров! Как глотнет, так и зубы на полку. Мгновенный паралич. И гавкнуть не успеет.
— Добро! — И Фома Филимонович кивнул головой.
Он старательно обернул мясо листьями орешника и положил в карман. Потом достал из-за голенища нож, попробовал лезвие концом большого пальца и заметил:
— Вот навострил, что бритва! Видал?
Подошедший Трофим Степанович доложил:
— Все готово, майор. Можно в путь-дорогу…
— Одну минутку… — проговорил я и крикнул Сереже Ветрову: — Парень, за тобой остановка!
Сережа, возившийся на телеге у радиостанции, ответил:
— Сейчас, Кондратий Филиппович…
Немного спустя он закончил сеанс и подал мне коротенькую радиограмму.
Большая земля сообщала:
Вторично подтверждаю прибытие самолета ночью на воскресенье два ноль-ноль.
Обеспечьте шесть сигнальных костров коридором, два ряда, дайте белую и красную ракеты направлении посадки.
Я чиркнул спичкой и сжег бумажку. Ветров отдал рацию партизанам, идущим на аэродром.
— Все? — осведомился Трофим Степанович.
— Все!.
— По коням, хлопцы! — скомандовал Карягин. — Дозор вперед! Держаться, как я сказал.
Четверо партизан выехали вперед и вскоре скрылись в лесу.
Логачев и я сели на коней тех двух партизан, которые повели Гюберта и Похитуна на аэродром.
Отряд всадников вытянулся длинной цепочкой. Впереди ехал Трофим Степанович. Замыкали шествие две телеги: на одной сидели Фома Филимонович и Таня, на другой — Березкин и Ветров.
Солнце зашло. Я посмотрел на часы: стрелки показывали без пяти девять. Двигались точно по тому пути, по которому мы уже прошли в среду. Сгущались зеленоватые сумерки, лес окутывался мраком. Ехали шагом, не торопясь, в полном молчании, только слышно было, как похрапывали кони да под копытами трещал сухой валежник.
Когда землю и лес накрыла теплая тихая звездная ночь, мы наткнулись на наш передовой дозор.
— Большак, — доложили ребята. — Направо развилок.
— Спешиться! Привязать коней к телегам, — скомандовал Трофим Степанович и спросил дозорных: — Далеко ли до большака?
— Сотня метров, не больше, — ответили ему.
В кружок собрались партизаны, назначенные в охранение, и минеры.
— Сверьте часы, — предложил я. — По моим двадцать два сорок пять. Мины ставить ровно в двадцать три тридцать. Минеры могут отправляться.
— Сбор здесь! — предупредил Трофим Степанович.
Два всадника скрылись в темноте. Перед ними стояла задача заминировать дорогу из осиного гнезда в районный центр.
Спустя несколько минут отъехали еще четверо — боевое охранение: двое к Селезневке и двое в Ловлино. Вооруженные ручными пулеметами, они должны были обеспечить операцию от какой-либо случайной угрозы со стороны и блокировать подъезды к гюбертовскому гнезду. Одного парня оставили сторожить лошадей.
Все остальные — четырнадцать человек, предводительствуемые Фомой Филимоновичем, — зашагали в сторону «осиного гнезда». Кольчугин повел нас по узкой, одному ему известной тропке. Пересекли большак и вновь углубились в лес.
Шли тихо, бесшумно, стараясь не шелохнуть листом, не наступить на сухую ветку, не звякнуть оружием.
Прошло около часа, прежде чем Фома Филимонович остановился на краю поляны. Впереди, шагах в полутораста, виднелись очертания строений Опытной станции.
— Ближе никак нельзя! — шепнул мне старик. — Собаки учуют. — Он глубоко вздохнул и закончил: — Ну, Кондрат, пойду я!.
— Иди! — сказал я и крепко пожал его руку.
Ночная темнота быстро скрыла его удаляющуюся фигуру. Ко мне подошли Таня и Сережа, стали рядом, молча, недвижимо. В тишине леса чуялось что-то обманчивое, враждебное.
Вдруг тишину нарушило грозное ворчание псов, и сразу раздался повелительный окрик, громкое щелканье затвора:
— Хальт!
— Это я, Гейнц… Фома, — раздался в ответ голос Кольчугина. (И я ощутил, как к моей руке прижалась дрожащая всем телом Таня.) — Майор едет… Отворяй ворота!
— О, гут, гут!
Потом взвизгнула калитка на несмазанных петлях, скрипнули и распахнулись ворота — и снова тишина.
Я затаил дыхание и напряг до боли глаза. Чтобы унять нарастающее волнение, стал отсчитывать про себя секунды: пять… семь… десять… двадцать пять… сорок… пятьдесят. Секунды превращались в минуты, волнение нарастало. Сейчас там, за глухим забором, решалась судьба всей операции, и решал ее Фома Филимонович. Прошло пять минут. Я загибал пальцы и уже машинально отсчитывал снова: десять… пятнадцать… тридцать… пятьдесят…
Но вот снова взвизгнула калитка, и немного спустя появился силуэт Фомы Филимоновича. Старик подошел вплотную, шумно вздохнул и брезгливым движением отбросил в сторону нож.
— Как? — спросил я одними губами.
— Уложил обоих! — проговорил старик. — Впервые за всю жизнь, и сразу двоих! — Он опять вздохнул. — Ничего не попишешь… Такое лютое время подоспело — надо либо убивать, либо самому мертвяком делаться!
Я хорошо понимал, как взволнован старик, почему он не ко времени многословен, и не прерывал его.
— А собаки? — тихо спросил Трофим Степанович.
— Готовы, — ответил Фома Филимонович. — Пошли скорее. Двое шоферов не спят… Я подглядел… В карты режутся.
— Вперед, за мной! — тихо произнес я и тронулся вслед за Кольчугиным.
Старик повел не прямо к воротам, а к забору. Затем мы пошли вдоль него. Перед самыми воротами я увидел телефонные провода, выходившие из-за забора пучками и растекавшиеся на три стороны. Я указал на них Березкину.
У самых ворот я наткнулся на труп наружного часового и при помощи Трофима Степановича оттащил его в сторонку.
Из окна дежурной комнаты сквозь маскировочную бумагу узенькой полоской просачивался свет. Я заглянул в окно: двое солдат, сидя за столом, играли в карты, а третий, видимо дежурный, спал на голом топчане.
Я поискал глазами труп второго часового, но не нашел и обратился с вопросом к Фоме Филимоновичу. Он молча показал мне на колодец посередине двора.
Партизаны бесшумно сновали по двору и занимали свои места у окон.
Трофим Степанович остановился у окна дежурной комнаты. Он стал совать запал в противотанковую гранату.
Ко мне подкрался, как кошка, Березкин и тихо шепнул:
— Провода готовы…
Я кивнул головой. Он, а за ним и прикрепленный к нему в помощь партизан скользнули вправо и скрылись под навесом, где вырисовывались контуры грузовой машины.
— Штейна нет! — шепнул мне Фома Филимонович. — И машины легковой нет… А жалковато, что он не успел вернуться. Ох, как жалковато!.