– Стреляю!

– Твоя взяла, твоя, – выдохнул Захарьин. – Победил ты, быдло лапотное.

Тут же рядом с искусствоведом выросли три человека среднего роста в серых костюмах. Один из них приставил к спине Захарьина пистолет, другой нацепил наручники. Его быстро повели к машине. Кирий бодро отгонял гостей Бронсона подальше от тихого кабинета директора библиотеки. Гости Бронсона – люди надежные. Каждый из них благоразумно сделал вид, что ничего особенного не случилось. И ничто их не интересовало, кроме первого снега! Жолтовский первым изъявил желание подышать воздухом, погулять в саду. Новое светское развлечение всех оживило. Адвокат Потоцкий захватил с собой две бутылки «Клико».

– Хорошо бы еще фейерверк устроить! – сказал он.

– Пожарная комиссия запрещает! – горько вздохнул Повечеровский. – А вот патефон можно взять.

Веселой гурьбой гости вышли в сад. И Бронсон вышел вместе со всеми и даже смеялся шуткам Жолтовского. Правда, смех получался нервный.

Никто не вызвал врача для Пронина. Его забыли, как старого слугу Фирса в пьесе товарища Чехова «Вишневый сад», которую Бронсон неделю назад смотрел во МХАТе. Рядом с Прониным остался один Железнов.

Рана от кастета болела. Сейчас она болела сильнее, чем в первые минуты, когда нужно было действовать. Пронин сильнее сжал губы, подавил крик.

– Что ж ты его не пристрелил? Эх, Иван Николаич. Теперь эту собаку судить будут... Мы его биографию сегодня дополнили. Оказалось, он княжеского роду, Захарьин-то!

– Ну, я ж не князек какой-нибудь. В нашей деревне лежачего не бьют. А князьки, между нами говоря, всегда предателями были. Меняли хозяина за пять целковых. Вассалы, сюзерены – а ну их! А у нас рабоче-крестьянская повадка: с родной земли умри – не сходи! Да подними же меня и костыли подай.

Где-то шумно похохатывал Ковров, перемигивался с друзьями усталый великан Кирий, о чем-то запальчиво спорил с усатым старшиной Лифшиц... Кто-то в десятый раз подряд крутил на патефоне песню Изабеллы Юрьевой «Саша, ты помнишь наши встречи». Но все это было далеко от Пронина и Железнова. Про них забыли. А Пронин и Железнов сидели на скамейке, не обращая внимания на дождь. Они молчали. Просто сидели рядом – и с каждой минутой молчания исчезала усталость. Но на душе у Пронина лежал камень – полновесный кремлевский кирпич. Так бывает после длинного дела, когда смерть ходила рядом, когда понятие «государственная безопасность» из абстракции превращается в топор, нависший над тобой и над твоей Родиной.

Эпилог

– Я окончательно утомил вас, Овалов, – сказал Пронин, сняв очки. – Каюсь, друг мой, каюсь. Что может быть скучнее стариковских воспоминаний? Политическая актуальность этой истории весьма сомнительна. Война, а потом и смерть Сталина изменила все на свете. Иногда я чувствую себя динозавром, пришельцем из далекого прошлого. А ведь тридцать лет – ничтожный срок для истории. Я вот намереваюсь еще хотя бы раз отмерить этот срок. А там доживу до коммунизма – и уже смогу жить, сколько захочу. Ведь все будет по потребностям! ...Именно так шутил наш общий друг Леонид Утесов. Сейчас он редко дает концерты, все больше хворает. Эх, все забываю позвонить... И так всю жизнь: годами не вижусь с друзьями. Разве это жизнь? Одна Агаша перед глазами вертится. А так иногда хочется вернуться на Кузнецкий, в мою старую квартиру.

– Я и не знал, что вы уже до войны общались со Сталиным! Это же мировая сенсация.

– Как видишь, общался. Под личиной журналиста.

– А что стало с Бронсоном? Его обезвредили?

– Бронсон и виду не показал, что потерпел крах. Выдержка у него была просто стоическая. Он спокойно трепался с Жолтовским, с Повечеровским... И мы его не арестовывали. А во всех утренних газетах Советского Союза вышли одинаковые заметки с безвкусным названием – «Раскрыто осиное гнездо». Торопились газетчики, вот и не смогли ничего посолиднее придумать. А в заметке – показания Захарьина. Искусствовед очень хотел жить. Да и содержимое конверта нам удалось расшифровать. Захарьин подробно описывал все кремлевские входы и выходы, вплоть до толщины стен. Он неплохо знал Кремль. Были там и другие данные – уж и не помню, на какую тему. Но отпираться Бронсон не мог: доказательства веские. Поэтому он не уехал из СССР, а был выдворен. И стенограмму нашей беседы – той самой, сенсационной беседы с товарищем Сталиным – мы у него законно изъяли. Так что честь вождя чекисты отстояли. А потом Хрущев эту честь замарал, когда ни товарищ Сталин, ни мы ответить не могли. Товарищ Сталин – потому что лежал в мавзолее. А мы, потому что не могли предположить, что Никита решится на такую глупую подлость. Вот тебе и весь сказ.

Пронин хлопнул ладонями по столу. Вроде как поставил точку в рассказе. Но у писателя еще были вопросы.

– Одного не понимаю, – Овалов встал, разминая ноги. – Почему Бронсон решился принять пакет в библиотеке? Он же рисковал! И своей головой, и ценным агентом.

– Так мы ж его в ловушку заманили. Посуди сам: Ревишвили удален, слежка за Бронсоном – особенно после памятного бритья – установлена постоянная и дотошная. Он это видел. На кремлевской встрече он воздержался от провокаций. Тем самым дал нам понять, что признал поражение, отчаялся. И с такой ненадежной страховкой он решил выйти на Захарьина. Другого шанса у него просто не было, а уезжать без сведений не хотелось. Вообще-то он неплохо все продумал и, не спрячься я за спиной Кирия... мы бы в тот вечер Захарьина не вычислили.

– Вы победили в борьбе нервов! – торжественно заключил Овалов.

– Пустяшное приключение. Если бы в нем не участвовал Сталин – нечего было бы и вспоминать. А так, конечно, история. А сколько шрамов у меня от того дела! Хорошо хоть хромым не остался, хирургам нашим спасибо.

– А Сталин вас как-то отблагодарил?

Пронин загадочно улыбнулся и достал из кармана бархатную коробочку:

– Полюбуйтесь.

В коробке был орден Боевого Красного Знамени.

– Это меня в больнице наградили. Сталин лично приезжал. Здорово Захарьин-то, их светлость, тогда меня кастетом окрестил...

Овалов не мог произнести ни слова. Он сидел в кресле без пиджака, взъерошенный. И никак не мог вернуться из осени тридцать восьмого года в май шестьдесят восьмого. Он вздрогнул от будничного, простецкого пронинского тона:

– Однако мы засиделись. Ужин в 19.00. У нас есть ровно час, чтобы нагулять аппетит. Немножко промозгло, но соловьи... По калошам, друг мой, по калошам!

Пронин уложился в пять часов: ровно столько продолжался его рассказ. Все как по заказу.

Москва, 2010