Спасибо вам за ваш великий подвиг,
Товарищ генеральный секретарь!..
Эта песня звучала недолго, мало кому запомнилась и – подчеркну еще раз – в ней был соблюден лицемерный антикультовский запрет на упоминание фамилии вождя. Все равно песня была дифирамбом Брежневу и имела отношение к культу Брежнева!
В последние годы Брежнев стал в известной степени сказочным царем Додоном, который «царствовал лежа на боку». Каганович говорил о Брежневе: это Манилов, но честный человек.
1982-й начался для Брежнева трагически. В феврале умер днепропетровский друг Леонида Ильича, Константин Степанович Грушевой. До войны – партийный работник, с военных лет оставшийся в рядах армии. Брежнев не забывал его, сделал кандидатом в члены ЦК, не раз награждал орденами. На похоронах генерал-полковника Брежнев рыдал. В марте, в Ташкенте, Брежнев решил пойти «в народ» на авиационном заводе, где в сборочном цеху строился космический корабль «Буран». Стропила деревянной площадки не выдержали людского наплыва – и площадка рухнула с четырехметровой высоты на группу товарищей, в которой были Брежнев, Рашидов и их охрана. Охранники несколько минут на весу держали деревянную площадку с людьми, чтобы генерального секретаря не придавило. Пораненный Брежнев хладнокровно воспринял это событие, попросил никого не наказывать.
Леонид Ильич умер после праздника, исправно выполнив мавзолейный ритуал 7 ноября 1982 года, подняв тост за революцию. Накануне даже побывал на охоте. Стрелять Брежнев уже не пытался, просто дышал воздухом охоты, смотрел, как стреляют другие. Чем не смерть эпикурейца? Закончилась эпоха. Как выяснится позже, после смерти Брежнева начался эпилог истории Советского Союза.
Гроб с телом Брежнева опускали в могилу с неожиданным шумом. Вся страна ахнула: «Уронили!». Потом знатоки разъясняли, что это просто прощальный залп салюта совпал с опусканием гроба, но этому мало кто поверил.
Крестьянский сын, ставший железным канцлером, легендарным «мистером Нет», которого дипломаты всего мира еще сотни лет будут вспоминать с трепетом, ужасом и почтением. Здесь нет преувеличения: он символизирует внешнюю политику одной из самых могущественных держав в истории человечества. Таких мэтров большой политики История не забывает. Дипломаты – люди консервативные (а уж сам Андрей Андреевич был консерватором из консерваторов!), и репутация Громыко среди профессионалов не поколебалась даже в годы агрессивного антисоветизма.
В «Вопросах ленинизма» Сталин говорил о двух качествах, необходимых советскому политику, – и определял эти качества с учительской скрупулезностью:
«а) русский революционный размах и
б) американская деловитость.
Русский революционный размах является противоядием против косности, рутины, консерватизма, застоя мысли, рабского отношения к дедовским традициям. Русский революционный размах – это та живительная сила, которая будит мысль, двигает вперед, ломает прошлое, дает перспективу. Без него невозможно никакое движение вперед.
Но русский революционный размах имеет все шансы выродиться на практике в пустую «революционную» маниловщину, если не соединить его с американской деловитостью в работе…
Американская деловитость является, наоборот, противоядием против «революционной» маниловщины и фантастического сочинительства. Американская деловитость – это та неукротимая сила, которая не знает и не признает преград, которая размывает своей деловитой настойчивостью все и всякие препятствия, которая не может не довести до конца раз начатое дело, если это даже небольшое дело, и без которой немыслима серьезная строительная работа.
Но американская деловитость имеет все шансы выродиться в узкое и беспринципное делячество, если ее не соединить с русским революционным размахом. Кому не известна болезнь узкого практицизма и беспринципного делячества, приводящего нередко некоторых «большевиков» к перерождению и к отходу их от дела революции? Эта своеобразная болезнь получила свое отражение в рассказе Б. Пильняка «Голый год», где изображены типы русских «большевиков», полных воли и практической решимости, «функционирующих» весьма «энергично», но лишенных перспективы, не знающих «что к чему» и сбивающихся, ввиду этого, с пути революционной работы. Никто так едко не издевался над этой деляческой болезнью, как Ленин. «Узколобый практицизм», «безголовое делячество» – так третировал эту болезнь Ленин… Соединение русского революционного размаха с американской деловитостью – в этом суть ленинизма в партийной и государственной работе. Только такое соединение дает нам законченный тип работника-ленинца, стиль ленинизма в работе».
Трудно найти политика, который бы в большей степени соответствовал этому определению, чем Громыко. О его «американской деловитости» мы еще поговорим, а без «русского революционного размаха» он не стал бы лицом великой коммунистической империи, которая не раз перекраивала политическую карту мира, умело осуществляла экспансию, опиралась на целостную идеологию… Разумеется, Громыко был внимательным читателем сталинских «Вопросов ленинизма».
Он родился далеко от столиц Российской империи, в живописной белорусской деревне Старые Громыки, на Гомельщине. По происхождению считал себя радимичем. Всю жизнь интересовался прошлым своей земли: Громыко был любознателен к историко-культурным материям. Отец был сельским пролетарием – бедный крестьянин был вынужден ездить в город на заработки. Воевал и с японцем, и с немцем. Первые политические уроки получил от бабушки. Сам Громыко рассказал об этом в мемуарах:
«Когда я был малышом, можно сказать, еще пешком под стол ходил, услышал я как-то от бабушки необычное слово. Не помню, в чем я провинился, но она мне погрозила пальцем и сказала:
– Ах ты, демократ! Зачем шалишь?
Дело происходило до революции, при царе, и она, знавшая понаслышке, что «демократов» сажают в тюрьмы, ссылают на каторгу, решила и меня припугнуть этим «страшным» словом. Потом, позже часто я слышал, если чуть что было не по-бабушкиному:
– Ах ты, демократ!
Да, он не стал демократом. Всю жизнь предпочитал более надежную почву, чем игра на предпочтениях избирателей. Он умел учиться, умел подчиняться дисциплине, отстаивать интересы корпорации – партии, ведомства, государства. Ненавидел самовлюбленное гарцевание перед телекамерами, всю эту вздорную чепуху, которую так любят вечно шалящие демократы.
С тринадцати лет Андрей Громыко работал на лесосплаве и в поле. Но был и книжным мальчиком, читал все, что мог найти в окрестных деревнях, например, «Живописную астрономию» Фламмариона, труды историка М.Н. Покровского, «Дворянское гнездо» Тургенева… Пленился античной героикой: «Через некоторое время я достал «Одиссею» в переводе В. Жуковского и «Илиаду» в переводе Н. Гнедича. Знал я В.А. Жуковского как поэта и очень удивился, узнав, что он еще к тому же и переводчик. Сотканный из далекой были и легенд мир, населенный героями троянской эпопеи, находится на особом счету у человечества. Сколько бы ни спорили историки и археологи о деталях, относящихся к этой эпопее, творения гениального ахейца с течением времени не только не тускнеют, но светят еще ярче, чем прежде. Поражает энциклопедичность автора «Илиады» и «Одиссеи». Его поэтический дар бросил в наши руки само событие с такой силой красок и блеском граней, что оно и сегодня воспринимается как объемное и четкое». Потом проштудировал Гете, но полюбил «Фауста» только с годами, при повторном прочтении. В тринадцать лет он стал комсомольцем – самым начитанным в округе.