Вечером того дня, когда полковник Грохотов беседовал со своими подчиненными, по одной из улиц Владивостока, держа путь к городской железнодорожной кассе, шагал ничем не примечательный с виду человек. На нем было поношенное серое демисезонное пальто, высокие фетровые сапоги и пыжиковая шапка. Приподняв короткий воротник пальто, человек придерживал его одной рукой. Холодный, резкий ветер, дувший с моря, бил в лицо, выворачивал полы пальто, пробирался в каждую щелку.
Трудно было признать в этом человеке пассажира спального вагона, с которым осенью прошлого года встречался Шараборин. Но это был он. Это был Гарри.
Высокий, сухопарый, длинноногий, он шел крупным шагом и ничем не выделялся от людей оживленного в любое время года приморского города.
Гарри был до предела раздражен и зол. Он весь был под впечатлением только что имевшей место встречи со своим патроном Хилгом. Хилг держит себя, особенно последнее время, крайне бесцеремонно и вызывающе. Хилг задирает нос, не хочет считаться с тем, что Гарри нужно ведь и отдыхать и пользоваться благами жизни, иначе зачем нужна эта жизнь? Хилг взял да и назначил свидание во Владивостоке. Дернул же его черт! Не нашел другого подходящего места. Из-за этого пришлось переть в такую даль. А чем, собственно, они, то есть он, Александр Поваляев, и Теодор Хилг, отличаются друг от друга? Почему Хилг имеет право говорить: "Я буду вас ожидать. там-то", "Вы плохо стараетесь", "Я вам поручаю" или "Перед вами дилемма", или, наконец, "О деньгах говорить еще рановато". А на долю Поваляева остается лишь соглашаться, унижаться, робко, неуверенно, возражать, приводить какие-то неубедительные в глазах Хилга доводы, а в конце концов делать все, что прикажет Хилг. Везет этому Хилгу! Он ловко пристроился под маркой друга Советского Союза в одном из европейских телеграфных агентств, и уже который год все ему сходит с рук. А уж как умело ему удается быть "объективным" в своих немногочисленных статьях. Да. Хилг - его "босс", и от этого пока никуда не уйти Поваляеву. Никуда. Он волей-неволей должен считаться с Хилгом и с его желаниями.
Сегодня Гарри, он же Поваляев, идя на свидание с Хилгом, твердо решил высказать ему все свои претензии, обиды, свою неудовлетворенность положением, но как только он увидел недовольное лицо, жесткие, холодные и недоверчивые глаза Хилга, решимость "все выложить" мгновенно пропала.
Хилг сидел один за столиком в вокзальном ресторане и тянул из кружки подогретое московское пиво.
Не успел Гарри сесть, как Хилг каким-то свистящим шепотом предупредил его:
- Заказывайте сами себе что-нибудь. Мы не знаем друг друга. Мы незнакомы. Если кто подсядет или приблизится, - прекращайте разговор. И времени у меня в обрез. Через час я еду обратно. Поняли? - и Хилг поднес ко рту кружку.
Гарри ничего не сказал, кивнул головой и, поманив к себе официанта, не глядя на карточку, предложенную им, заказал стакан черного кофе и два пирожных.
Хилг, выждав, когда официант отошел, наклонился и, навалившись грудью на столик, спросил:
- Как вы условились с Оросутцевым? Куда он должен доставить план?
Гарри легонько отстранился. Во-первых, его озадачил довольно странный вопрос, а во-вторых, он почувствовал острый и противный запах сыра рокфор, которым всегда несло от его патрона.
Собравшись с мыслями, Гарри ответил:
- Я писал Оросутцезу, чтобы план он доставил на станцию Большой Невер и искал меня с первой среды марта до пятницы в спальном вагоне владивостокского поезда. Но это в том случае, если не прилетит самолет...
- Так вот, этот случай подошел. План инженера Кочнева в наши руки не попал.
- То есть?
- Очень просто. Самолет, посланный с Японских островов, не вернулся на свою базу и пропал. Пропал бесследно весь экипаж и два человека, предназначенные к высадке в Якутии. Есть предположение, что самолет потерпел аварию над Охотским морем и не достиг восточного материка. В ту ночь над морем прошла сильная буря. - И Хилг выпрямился.
- Как все это неожиданно, - заметил Гарри.
Насмешливая улыбка тронула злые и тонкие губы Хилга.
- Наша профессия, мой дорогой, всегда, полна неожиданностей.
- Да... Что же теперь делать?
- Ничего особенного. Купите расписание поездов, сделайте подсчет и берите заранее билет. Ориентируйтесь, на всякий случай, не на среду, а на пятницу. Надо довести начатое дело до конца.
- А как же с Оросутцевым? - спросил Гарри.
- Прихватите и его к себе за пазуху, - и Хилг рассмеялся, неприятно оскалив выступающие вперед желтые зубы.
- Я не об этом, - сдерживая раздражение, сказал Гарри. Он не переносил, когда люди, без всякой причины к тому, начинают смеяться.
- А о чем?
- Насколько мне известно, за план Кочнева вы обещали Оросутцеву вывозку на ту сторону и...
- Мало ли что я обещал. Обещал потому, что была реальная возможность к этому. Он не ребенок, сам должен понимать, что посылка самолета не обычное дело. Растолкуйте ему как следует. Объясните, что до лета вопрос с вывозкой отпадает.
- Но ему, кажется, обещано и большое денежное вознаграждение?
Хилг покосил глазами на край стола, где лежал маленький, обитый кожей чемоданчик.
- Прихватите с собой. Я уйду и оставлю его. Это для Оросутцева.
Гарри задумался. Ну, а вдруг Оросутцев заупрямится, что с ним бывало уже не раз, и поставит ультиматум: или план, или вывозка на ту сторону?
- Хм... А если он...
- Никаких если, - прервал его Хилг. - Он за деньги душу свою продаст. Что вы его не знаете? Действуйте. Я буду ждать от вас условной телеграммы. Всего.
И Гарри остался один.
Кофе, поданный с большим опозданием, показался ему противным, и он через силу выпил его. На пирожное и смотреть не хотелось...
И вот он шел сейчас покупать билет, чтобы в первую пятницу марта быть на станции Большой Невер.
"Но не будет же это вечно продолжаться? - спросил он сам себя. - Не буду же я всегда у него на побегушках?"
Мысленно оглядываясь на оставшийся уже позади отрезок жизни, Гарри убеждался, что не может не признать за собой умения пробивать себе дорогу и преодолевать трудности на своем пути. А сколько было этих преград? Сколько было трудностей? Вспомнить страшно.
Ведь в самом деле, жизнь его была не легкой. Все время приходилось приспосабливаться к обстоятельствам, к "духу времени", к людям, унижаться, просить, ловчиться. В редкие моменты удавалось говорить открыто, по душам, о том, что тебя волнует, мучает, угнетает, что тебе нравится и что ты ненавидишь. Родился он в Восточной Сибири незадолго до революции в семье материально обеспеченного инженера Поваляева. Его нарекли Александром в память его деда по матери, видного адвоката. И уж очень скоро начались для Александра жизненные невзгоды. Других они как-то обходили, миновали, а на него валились, как шишки на бедного Макара. Отец умер в первые годы советской власти, а когда точно, Александр даже не помнит, как не помнит он и самого отца. Мать его ничего не умела делать, да и не хотела. Она была избалована жизнью и твердо верила в скорый и неминуемый крах советской власти. Но советская власть держалась. Сбережения погибли. Надо было работать. Александр же учился, а мать не умела работать. Она изворачивалась, как могла, продавала и обменивала вещи, но это не было выходом из положения. Подчас приходилось очень туго.