— Мы управились раньше, — сказал Лерер, и все засмеялись. — Два дня ночевали в сарае.
— Что нового в Германии? — спросил Ханке.
— Второго мая Вайдлинг сдал Берлин, седьмого Йодль сдался Эйзенхауэру, а через день Кейтель сдался Жукову.
— Разве одной сдачи не хватило бы? — удивился Ханке.
— А фюрер? — спросил Вольф.
— Считается погибшим, — сказал Фельзен, — но ясности нет: тело не найдено.
— Он еще появится, — сказал Вольф.
Лерер бросил на него скептический взгляд.
— Я купил для всех одежду. Если хотите, можете переодеться к ужину, — сказал Фельзен.
— Нет-нет, — сказал Лерер, — нам очень уютно в этой рабочей одежде после того, как десять дней мы провели, переодевшись священниками. Давайте есть. Мы умираем с голоду — ведь целых два дня мы питались одними незрелыми фигами.
После ужина они открыли дверь на террасу и остались сидеть за столом при свете свечей. Они пили — кто портвейн, кто коньяк, — кроме Шмидта, который сидел, держа левую руку на револьвере и поглаживая правой сломанный нос. Фельзен раздал им документы, и при тусклом свете свечей они проверили их.
— Шмидт привез фотографии? — спросил Фельзен так, будто того в комнате и не было.
Шмидт вытащил из жилетного кармана пакет и шлепнул его на стол.
— Мне понадобится не одна неделя, чтобы все провернуть, — сказал Фельзен.
— Мы не спешим, — сказал Лерер. — Наслаждаемся тишиной. Вы не можете себе представить тот ад, через который мы прошли.
Пятеро мужчин с важностью кивнули. Фельзен налил себе еще выпить и внимательно вгляделся в их лица, пытаясь понять, как изменил их тот ад, о котором они говорили. У Ханке еще глубже ввалились глаза, а брови, как и борода на впалых щеках, поседели. У Фишера заметнее стали мешки под глазами. Вольф утратил моложавость — светлые волосы поредели, вокруг глаз обозначились морщины, а от ноздрей к углам рта пролегли две глубоких борозды. Голова Лерера стала совершенно белой, волосы его были коротко острижены, как у новобранца. Он сильно похудел, и дряблая кожа висела на щеках и под подбородком. Все они были утомлены, но еда и выпивка взбодрили их, придав сходство с пенсионерами, выбравшимися на местный курорт.
Выпивать они закончили только к полуночи. Пили, пока Фишер, Ханке и Вольф не удалились, пошатываясь, в сопровождении бдительного Шмидта. Абрантеш, которому наскучила болтовня по-немецки, ушел еще раньше. Лерер и Фельзен вышли на террасу, прихватив фонарь и бутылку коньяку. Они закурили сигары, пуская облака дыма, не сразу рассеивающиеся в безветренной ночи, напоенной слабым и нежным ароматом апельсиновых деревьев, которые еще цвели за каменной оградой сада.
— Получилось, — сказал Лерер, не сводя глаз со столбика пепла на конце сигары. — Получилось самым лучшим образом. Спасибо, Фельзен.
— Уж кому-кому, а тебе-то, — сказал Фельзен, заражаясь его оптимизмом, — не стоит меня благодарить.
— Благодарить всегда стоит, — сказал Лерер, покачиваясь в кресле. — Вот ты никогда не забывал показывать мне, как ценишь мое расположение, с самой ранней поры, еще во времена Нойкёльнского завода железнодорожных сцепок. Когда я только-только познакомился с тобой. В частности, поэтому я и остановил свой выбор на тебе.
— Ну а этот Шмидт? Почему ты на нем остановил выбор?
— А, ну потому, что он гестаповец и одновременно очень набожный католик. Его духовник играл ключевую роль в нашем плане. Ведь сюда-то мы прибыли из Ватикана.
— Его нервозность может привлечь к вам внимание. Ему надо научиться расслабляться.
— Да-да, знаю. Но иметь кого-то, кто бдительно охраняет тебя, очень полезно. А что касается нервозности, такой уж у него характер. Все гестаповцы подозрительны.
Лерер отхлебнул из рюмки, покатал коньяк по рту, проглотил. Его руки, державшие сигару и рюмку, свободно болтались в воздухе — он отдыхал, сбросив груз напряжения. Дыша полной грудью, он слушал неумолчный стрекот кузнечиков в теплом ночном воздухе и кваканье лягушек, похожее на болтовню пьяной компании, где каждый плетет свое, не обращая внимания на собеседника.
— Как долго ты намерен оставаться в Бразилии? — спросил Фельзен.
— Год-другой, — сказал Лерер и потом, задумчиво пожевав сигару, добавил: — А может, и больше.
— Через год все это утихнет, — сказал Фельзен. — Людям не терпится вернуться к прежнему нормальному существованию.
В мигающем свете фонаря голова Лерера медленно повернулась. Глаза его казались темными и тусклыми, словно жизнь навсегда покинула их.
— Прежнего нормального существования после войны не будет, — сказал он.
— То же самое говорили и после первой войны.
— Помнишь, что я сказал тебе насчет происхождения того золота? — проговорил Лерер устало и тихо. — Могу назвать и другие страшные места — Треблинка, Собибор, Бельзек, Кульмхоф, Хельмно.
И все так же тихо Лерер преподал Фельзену последний урок. Он рассказал ему о железнодорожных вагонах — пассажирских и телячьих, о душевых, в которые накачивали «циклон Б», о печах крематория. Он называл ему цифры — количество людей с номерами, вытатуированными на предплечьях, и сколько их помещалось в такие душевые, и сколько сжигалось в печах крематориев за день. Он называл имена, и имена эти застревали в памяти.
— Я для того это говорю тебе, — сказал Лерер, — чтобы ты понял: забыть это все можно будет лишь лет через пять, никак не меньше. А пока любое упоминание об СС будет вызывать подозрение. Если ты собираешься здесь остаться… а, собственно, почему бы и нет, то тебе придется помалкивать обо всем этом.
Что Фельзен, в сущности, делал и сейчас. Он лишь курил свою сигару и тянул свой коньяк. Лерер поднялся, встряхнулся, как бы стряхивая с плеч груз прошлого, и, уперев руки в поясницу, потянулся, запрокинув голову и глядя в ясное ночное небо.
— Поздно, — сказал он. — И выпил я изрядно, так что надо мне лечь.
— Возьми фонарь, Освальд, — сказал Фельзен. — Без него тебе трудно будет отыскать твою комнату.
— Я чудесно высыпался здесь, — сказал Лерер. — Здесь так тихо и мирно.
— Спокойной ночи.
— Ты тоже ложись.
— Через некоторое время. Я не хочу еще спать.
Лерер заковылял в дом. Пятки по-прежнему беспокоили его. Фельзен услышал, как тихо щелкнул замок, когда он открыл и потом закрыл дверь своей комнаты. Фельзен сидел еще с час; глаза его привыкли к темноте и стали различать листья фиговых деревьев, очертания каменной ограды и поля за ней. За стрекотом насекомых слышалось поскрипывание потолочных балок наверху под остывающей крышей и ритмичное всхрапывание, доносившееся из открытого окна.
Держась под кронами фиговых деревьев, он прополз к низкой ограде. Вынув кусок каменной кладки, достал матерчатый сверток, внутри которого был кривой нож и другой нож с коротким тяжелым клинком — таким обычно рубят хребты коровьих туш. Было половина третьего ночи.