Фалькон осторожно приблизился к ней.
— Не прикасайся ко мне! — крикнула она, отбрыкиваясь. Любви, нежности, жалости она не хотела. А хотелось ей лишь одного — чтобы кто-нибудь, схватив, перерезал ей горло, чтобы она утонула в крови и погрузилась в забытье. Она хотела разом принять на себя все то насилие, которому по каплям подвергали ее мальчика.
Комната погрузилась в глухое безмолвие. Тишина была такой полной, что впервые из-за звуконепроницаемой двери до них стали долетать звуки — слабый, как пение далекого хора, шум обеденного зала. Они сидели на полу возле упавшего стула. Голова Консуэло ушла в колени, руки прижаты к груди. Фалькон попытался заглянуть ей в глаза. Она не плакала. Огромность ее горя была неподвластна слезам. Женщина лишь тупо разглядывала половицы.
— Тот, первый, голос говорил правду, — тихо сказала она. — Мы не знаем, с кем имеем дело. Для них нет ни норм, ни правил. Не существует никаких разумных доводов. Это все равно как уговаривать смерть повременить.
— Но первый голос хотел, чтобы мы сами в этом убедились, — сказал Фалькон.
— Он жесток, — сказала Консуэло, — но далеко не так жесток, как другой голос.
— Другой… он говорит с нами, ощущая свою слабость.
— Я имею в виду голос внутри моей головы, — сказала Консуэло. — Никакие рассуждения на меня сейчас не действуют, Хавьер. Нельзя рассуждать, услышав то, что мы сейчас слышали. Не знаю, какую химию запустили во мне эти крики, но я теперь не та, что раньше. За какие-нибудь четверть часа во мне произошли необратимые перемены.
— Не позволяй, чтобы это влияло на суть твоих решений.
— Ты-то, Хавьер, к такому привычен.
— Никто не может быть к такому привычен, — сказал он, вспоминая Марису Морено, серую ногу в темном озерце крови, голову на деревянном торсе статуи.
— Единственное, что нам остается сделать с таким чудовищем, как Донцов, — сказала Консуэло, сжав кулаки так сильно, что побелели костяшки пальцев, — это натравить на него собак.
— Ну а Дарио?
— Хуже, чем сейчас, ему, по-моему, быть не может.
Она поднялась на ноги. Отряхнувшись, присела на край стола.
— Я заберу эти диски, — сказал Фалькон.
Она понимала, как тяжело ему далось это решение, но он так хотел. Что до нее, то в ней не осталось ни крупицы сомнения.
— Знаешь, если мы уж встали на этот путь, то придется идти до конца, — сказал Фалькон. — И обратного пути, возможно, тоже не будет. У тебя есть еще два сына, о которых надо…
— Ты хочешь, чтобы я подписала тебе вольную? — спросила она, и взгляды их скрестились.
— Я не предам тебя, Консуэло, — сказал Фалькон. — Я пойду на сделку с совестью. Если надо будет, даже деньги эти им отдам. Пусть я испорчу свою карьеру. Пусть вышибут меня из полиции, засадят в тюрьму на веки вечные и я буду гнить там в позоре, лишь бы с Дарио все было хорошо.
Она взяла его за обе щеки и поцеловала.
— Прости меня, Хавьер. Я знаю, чего тебе это стоит, — сказала она и, набрав номер, включила громкую связь и диктофон.
— Diga, — произнес знакомый голос.
— Мы поговорили с людьми Юрия Донцова, — сказала Консуэло.
— И?
— Он передал, что деньги для него должна собрать я.
— Сколько времени он дал вам?
— Неделю.
— Интересно, — протянул голос. — Должно быть, туго ему приходится. Ну а что насчет дисков?
— Он желает получить их до полудня. И настаивает на том, чтобы это были оригиналы.
— Разумеется. Ведь копии могут быть подделкой, они ничего не доказывают, — заметил голос. — С сыном вы поговорили?
— Когда я попросила доказательство, что с моим сыном ничего не случилось, в ответ они отрубили мальчику палец на ноге.
— Это могло быть лишь представлением, — сказал голос.
— Слышали бы вы эти крики!
— Означает ли это, что вы желаете поручить нам защищать ваши интересы?
— У меня есть к вам вопросы, — сказала Консуэло. — Знаете ли вы, где именно они держат моего сына?
— Пока не знаем. Но у нас там имеются свои люди.
— И они не знают?
— Донцов очень внимательно следит за тем, кому и что следует знать. Единственное, что нам известно, — это то, что мальчика держат не в севильской резиденции Донцова. Но информаторы выяснят, где мальчик находится. Ответ будет найден.
— А о каком «маленьком вознаграждении» вы говорили? — спросила Консуэло.
— Об оригиналах дисков.
— Погодите-ка, — сказала Консуэло. Не отсоединяясь, она отключила звук и, сжав кулаки, уткнулась в них лбом. Необходимость принимать невозможные решения доставляла ей настоящее страдание. — Я так понимаю, что должна выбрать одно из трех, — проговорила она раньше, чем Фалькон успел сказать хоть слово. — Довериться чудовищному Донцову либо непонятному и туманному Ревнику или же обратиться к органам правопорядка — нерешительным и нерасторопным. Первое неприемлемо, третьему препятствует первое, потому что для решения нам отвели меньше двенадцати часов. А значит, придется выбрать второе — Ревника, хотя что из этого выйдет — неизвестно. Можем сколько угодно кусать себе локти, все равно это ничего не изменит.
Оба поглядели на телефон. Она снова включила звук.
— Мы доставим вам диски, как только вы вызволите Дарио.
— Такое условие нас не устраивает.
— Не разъединяйтесь.
— Им еще до шести часов потребуются диски, на которых засняты люди из «Ай-4-ай-ти» и «Горизонта», — сказал Фалькон. — Без них трудно повлиять на сделку между консорциумом и администрацией мэра. Предложим им наугад первое попавшееся и посмотрим, что они скажут.
И опять голос:
— Все диски пронумерованы. Номера проставлены фломастером. Нам нужна половина всего количества с номерами от первого до восьмого и от двадцатого до двадцать седьмого включительно.
— Когда вы планируете начать действовать? — спросил Фалькон.
— Наберите наш номер еще раз через пятнадцать минут.
Телефон смолк. Измученные Фалькон и Консуэло откинулись на спинки стульев.
— Да что там на этих дисках, которые они у нас просят?
Рамиреса звонок Фалькона поднял с постели. Он помнил только то, что неопознанный парень заснят на первом диске и что последние два заблокированы, их нельзя открыть без пароля и специальной программы для восстановления данных, и что программисты над этим работают. Фалькон дал отбой.
Размышляя над тем, что может быть записано на столь ценных последних двух дисках, они опять замолчали — напряжение, которое они испытывали, было столь огромным, что звук человеческой речи, казалось, резал уши. Ресторанный шум за дверью дразнил их, назойливо напоминая о существовании другой жизни, которой им и полагалось бы жить.