Book.

Лишь на девятый день следователь объявил Антонине, что никаких претензий к ней не имеет и она может продолжать свой путь.

— Из заключительного разговора с ним я узнала, наконец, в чем дело. Оказывается, иностранец на второй день после приезда бесследно исчез. Меня заподозрили в причастности к его исчезновению. Обстоятельства, как вы видите, складывались не в мою пользу, А на восьмые или на седьмые сутки, якобы, обнаружили его труп. Видимо, кто-то польстился иль на его деньги или на костюм. Меня отпустили, очевидно, после того, когда убедились в моей невиновности... В общем, история неприятная. Я до сих пор не могу притти в себя.

Антонина умолкла.

Теперь и Никита Родионович согласился, что история действительно из ряда вон выходящая.

— Не напрасно Костя волновался, — сказал он. — Будто чуяло его сердце, что с тобой что-то стряслось. А я его все успокаивал.

Никита Родионович и Антонина, увлеченные беседой, не слышали скрипа калитки и звука шагов. Они подняли головы лишь тогда, когда раздался шорох раздвигаемых чьей-то рукой густых зарослей клематиса. В образовавшемся отверстии показалась голова незнакомого человека с маленькой седоватой бородкой.

Негромко, как бы боясь нарушить беседу, он поздоровался и сообщил, что хотел бы видеть Ожогина Никиту Родионовича.

Антонина перевела глаза с незнакомца на Никиту Родионовича, а он поднялся из-за стола и произнес:

— Я к вашим услугам... Проходите сюда.

Антонина захватила журнал и ушла в комнату.

Вошел гость. Рослый, широкоплечий, в белом шелковом костюме, в тюбетейке. На вид ему было сорок пять — сорок шесть лет.

— Вы Никита Родионович Ожогин? — уточняя, спросил он еще раз.

— Да.

Гость протянул через стол руку. Никита Родионович пожал ее.

— Будем знакомы. Ибрагимов Ульмас, — представился незнакомец.

Держал себя он уверенно и даже развязно. Маленькая головка его странно и нелепо выглядела на крупном, грузном теле. На лице застыла обязательная и неприятная улыбочка. Маленькие глаза, подвижные и меняющиеся в цвете, смотрели приветливо, но приветливость эта была неискренней.

— Садитесь, — предложил Ожогин. Он теперь окончательно убедился, что перед ним стоял совершенно незнакомый человек. И как ни странно, нервозность, не покидавшая его с самой пятницы, именно сейчас сменилась полным спокойствием. Теперь его только интересовало, что же будет говорить этот человек, с чего он начнет, от кого он пожаловал.

— А другого места у вас нет? — спросил Ибрагимов и обвел глазами вокруг

— Можно пройти в сад, — предложил Никита Родионович.

Гость согласился.

Они молча прошли в сад и уселись на деревянную скамью, вкопанную в землю.

Ибрагимов достал пачку папирос, закурил и, пристально посмотрев на Ожогина, спросил:

— Вы прочли мое письмо?

Ожогин наклонил голову.

— И не догадываетесь, кто я?

— Признаться, нет.

— Я тот, кто нес вашу фотокарточку для Константина Ожогина. Мое прозвище Саткынбай... — Ибрагимов не отводил взгляда от лица Никиты Родионовича, стараясь подметить в нем перемену.

Никита Родионович спокойно выдержал взгляд.

— Я не знал, кто понесет мою карточку через линию фронта, — заметил он, — но карточка в руки брата не попала.

— Да, правильно. Я ее не доставил адресату. Под Калугой у меня в вагоне ее вытащили вместе с бумажником. Без нее я не решался писать вашему брату. Возможно, что это и к лучшему.

Никита Родионович неопределенно пожал плечами.

Помолчали.

Ожогин умышленно не проявлял любопытства.

— Ну вот, — начал Саткынбай неуверенно после долгой паузы, — оказывается, мы и понадобились. Вспомнил о нас господин Юргенс.

Никита Родионович не сдержался и невольно усмехнулся

— Кто-кто, а уж Юргенс никак не мог о нас вспомнить, — сказал он.

Саткынбай удивленно уставился на него. Маленькие глазки его округлились.

— Почему вы так уверены?

— Как мне известно, покойники ничего не могут вспоминать, а господин Юргенс уже два о лишним года лежит на кладбище.

Глаза Саткынбая округлились еще более. Морщинистый лоб его сдвинулся в гармошку. Он, не мигая, смотрел в глаза Ожогина, не зная, как принять его слова, — всерьез или в шутку. Сообщение Ожогина не укладывалось в его голове.

— Не понимаю... — выдавил он из себя. — О ком вы говорите?

Никиту Родионовича разбирал смех. Очевидно, о смерти своего шефа Саткынбай не знает.

— Я и вы говорим о Юргенсе, — пояснил Ожогин, — о бывшем Юргенсе, который незадолго до окончания войны пустил себе пулю в рот. Я присутствовал на его похоронах и собственными глазами видел его могилу.

— Ничего не понимаю... — беспомощно сознался Саткынбай. — Тогда кому же мы понадобились?

— Об этом я хотел спросить вас. Письмо вы писали?

— Я.

— Кто вам назвал пароли?

— Есть такой человек, я действую по его заданию. Вы его узнаете...

— Тогда, что же вам непонятно? Что Юргенс умер, а работа продолжается?

Саткынбай почувствовал, что имеет дело с человеком более осведомленным, нежели он сам. Вынув платок, он вытер влажное лицо, лоб.

— Меня тоже совсем недавно известили о том, что надо действовать, — проговорил он. — Я уже перестал думать... Решил так: раз Германии конец, значит, и всему конец. А вышло по-другому.

Никита Родионович изучал лицо Саткынбая и убеждался все более, что оно проще, грубее, чем ему показалось сначала.

— И что вам поручено мне сказать? — спросил Никита Родионович.

— Готовы ли вы выполнять свои обязательства, — вот что...

— И все?

— И договориться о следующей встрече.

— Понятно. Вы сказали в начале беседы, что есть человек...

— Да, есть, — подтвердил Саткынбай. — Он стоит над нами... От него и идет команда. Он сказал, что будет встречаться с вами.

— Кто он такой?

— Этого я вам сказать пока не могу. Сами узнаете.

— Если нельзя — не надо, — заметил Ожогин.

Саткынбай зажег потухшую папиросу, молча докурил, потом заговорил вновь, но теперь тихо, будто опасался, что кто-нибудь услышит.

В среду около консерватории в семь часов вечера Ожогина будет ожидать легковая автомашина. Он может без стеснения садиться в нее. Шофер довезет, куда следует. Ему только надо сказать слово «карагач».