— Обновочка! Какой прехорошенький! Где вы ею купили? — и сделал движение, выдавшее его желание немедленно осмотреть чемодан.

Но Грязнов не растерялся:

— Ну вот, слава богу. Вы точно женщина, господин Моллер! Какая же это обновочка, когда мы с этим самым чемоданчиком к вам и приехали, — и Андрей, открыв платяной шкаф, поставил туда рацию и захлопнул дверку.

— Возможно... возможно... — проговорил управляющий, потирая лоб. — Вы заметили, сколько самолетов прошло к фронту? Просто ужас. Я считал, считал... Почти до сотни дошел, уже стемнело, а они все идут и идут... Вы скажите, по звуку можно определить, сколько летит самолетов?

Ожогин ответил, что никогда не занимался столь сложной арифметикой.

Так резко ни он, ни Грязнов еще не отвечали Моллеру на его вопросы. Оба они одновременно подумали, что неизбежна реакция. Но Моллер или не понял, что ему хотели сказать, или умышленно проглотил горькую пилюлю. Он мгновенно переключился совершенно на другую тему.

— Вы знаете новость? В определенное время суток можно слушать передачи «свободной Германии». И что только она не передает.

— Что же она передает? — спокойно спросил Грязнов.

— Вы только послушайте...

— Мы не имеем такой возможности, потому что у вас в гостинице нет радиоприемников. А где вы слушаете? — опросил Никита Родионович, расшнуровывая ботинок.

Андрей внимательно наблюдал за Моллером и ожидал ответа на этот прямой вопрос.

— Вы меня за сумасшедшего принимаете, — возмутился управляющий. — Слушать передачи «свободной Германии»! Да за это без пересадки в концлагери. Между «свободной Германией» и концлагерями самая прямая линия, то есть самое кратчайшее расстояние.

Никита Родионович, как понял Андрей, нарочито рассмеялся.

— Вы что смеетесь? — не без удивления спросил Моллер.

— Потому, что вы рекомендуете нам делать то, что сами не собираетесь делать, и что грозит неприятностями...

Управляющий поднял кверху обе руки.

— Мой бог! За кого вы меня принимаете... — сделав вид оскорбленного человека, сказал он.

— А как же вас понимать иначе? Вы же прямо рекомендуете послушать.

— Я? Мой бог...

— Но сами-то вы слушаете? — включился в разговор-Андрей.

— Да вы что? — не без страха проговорил Моллер. — У меня жена, шесть душ детей, я на протяжении...

— Тогда откуда вам известно содержание передач?

Моллер смутился. Пальцы его нервно и быстро ощупывали скатерть на столе, и ответил он на вопрос не сразу, а после продолжительной паузы.

Об этом, конечно, можно бы и не говорить, но он окажет. Его хороший знакомый, вернее — его близкий товарищ, работает на городском радиоузле. Ему по долгу службы приходится все слушать, а он рассказывает Моллеру.

— Я бы на вашем месте, — серьезно сказал Ожогин, — порекомендовал ему не слушать того, что запрещается слушать, а вам — не распространяться на эту тему...

Моллер смутился еще больше. Он встал из-за стола. Пожалуй, это правильно. Безусловно, правильно. Такие вещи к добру не приведут.

— Ну, спите... спите... спокойной ночи, — и он быстро покинул номер.

— Странный тип, — буркнул Никита Родионович, когда шаги управляющего замерли в конце коридора.

— Очень странный, — согласился Грязнов. — Его трудно раскусить. Уж больно откровенный он...

Андрей запер дверь на ключ, постоял немного около, нее, прислушиваясь, а затем открыл шкаф и вынул чемодан. Посмотрев на Никиту Родионовича, он произнес:

— Не могу, что хотите...

— Ладно! Туши свет и открой занавес...

Друзья сели рядом и приложили по одному наушнику к уху. Андрей вставил штепсель в розетку и начал настройку приемника... Разве можно не услышать позывных родины? «Широка страна моя родная...» Эти звуки волнуют сердце до боли и одновременно поднимают горячую волну в груди, делают сильным, способным на большое, значительное... «Приказ Верховного Главнокомандующего...» Значит, очередная победа! Так и есть! Войска Советской Армии заняли большой промышленный центр и важный стратегический пункт — город Минск.

Андрей снижает громкость до минимума. Они дважды слушают приказ, запоминая каждую фразу, фамилию, цифру... Андрей прижимает к себе голову Никиты Родионовича и горячо целует его в крутой, горячий лоб. Ожогин не сопротивляется. Он понимает чувства своего юною друга. Эти же чувства обуревают и его.

— Эх, Андрюша! Как там хорошо сейчас...

4

Утро старик Вагнер обычно встречал в своем небольшом саду. Все деревца и кустики здесь были посажены его руками, взлелеяны и сбережены его заботами. Этот год был неурожайным, почти ничего не принесли старые яблони, очень мало дали белые сливы. Что же делать? Видимо, и на растениях сказывалось пагубное влияние войны, а может быть, виноват он сам, Вагнер, — ведь осенью он не взрыхлил вокруг деревьев землю, не опылил специальным раствором. Теперь уж дела не поправишь.

Сегодня у Вагнера забот больше, чем обычно, — он решил закончить прокладку узенькой канавки от водопроводного крана в начале сада до молоденьких, посаженных осенью прошлого года, груш, что у самой стены, в конце двора. По этой канавке он будет пускать воду, и она непременно оживит начинающие чахнуть деревца.

Вагнер успел прорыть только несколько метров и уже почувствовал усталость.

Слаб стал. Вагнер присел на ступеньки крыльца, ведущего в дом. Как быстро тают силы. Старик оперся рукой о косяк двери и разогнул плечи. Струя свежего утреннего воздуха вызвала приступ кашля. Стар. Определенно стар стал.

Дом Вагнера строился по его плану и под его непосредственным наблюдением. Все здесь было сделано так, как хотелось хозяину. Он долго обдумывал свой проект — расположение комнат, окон, дверей, кухни, кладовой, ванной, размер мезонина. Когда дом был окончен, старик сказал: «Это то, о чем я мечтал». Одного не мог предусмотреть Вагнер. Он проектировал с расчетом на семью, на четырех-пятерых человек, а пришлось, жить одному. Ушли от него поочередно два сына, ушла жена, и остался он один. Ожидать их нечего. Они ушли туда, откуда никто еще не возвратился.

У окна кладовой висела металлическая клетка. Как много навевала она мыслей! Эту клетку принес когда-то, давным-давно, его первый сын Отто. Он очень любил птиц. Щеглы, чижи, канарейки никогда не переводились в доме. Их не было только весной. В первый теплый день Отто выносил клетки со своими пернатыми на воздух, развешивал их на стене и открывал дверцы. Отто вырос, стал юношей, потом мужчиной, а церемония освобождения птиц повторялась неизменно из года в год.

— Отто! — вздохнул старик. — Сын мой! Разве я мог подумать, что переживу тебя? Как же все это глупо...

...На старом беккеровском пианино в покрытом пылью чехле покоилась скрипка. И, глядя на нее и на пианино, он думал о Карле — младшем сыне и верной подруге — Эльзе. Как часто в тихие летние вечера, сидя в качалке, на обвитой плющом веранде, слушал он, тогда счастливый отец, мелодии Бетховена, Моцарта.. Да, все в доме напоминало о них, все, буквально все...