Но он видел, и его веки по-прежнему открывались и закрывались. Облегчение разлилось по всему телу. Он кашлянул. Провод уже не обхватывал его шею и не врезался в лодыжки, привязанными остались только запястья. Теперь он сидел спиной к письменному столу. Хавьер наклонился вперед, пытаясь подавить смятение, поднимавшееся из груди к горлу. Он всхлипнул, силясь стряхнуть с себя гнет воспоминаний и рухнувших представлений. Можно ли оправиться от всего этого?
Послышался звук, похожий на шуршание колесиков по плиточному полу. Что-то пронеслось мимо Хавьера, обдав его упругой воздушной волной. Молодой парень — Серхио — или Хулио? — проехал к дальней стене на офисном стуле.
— Проснулись? — спросил он и, оттолкнувшись от стены, подкатил к Хавьеру, у которого этот маневр вызвал прилив дурноты.
Хулио Менендес Чечауни откинулся на спинку и расслабился. Первое, что поразило Хавьера, была его удивительная, почти девичья, красота. Со своими длинными темными волосами, мягкими карими глазами, длинными ресницами, высокими скулами и чистой гладкой кожей он вполне мог сойти за рок-кумира. Такие лица выхватывают из толпы объективы камер, но лишь на мгновение.
— Вот он, старший инспектор, — произнес молодой человек, очерчивая свой подбородок пальцем, — образ чистого зла.
— Еще не все? — спросил Фалькон. — Куда уж больше, Хулио?
— Я полагаю, проект нуждается… не в развязке, потому что я не верю в развязки, равно как и в завязки… он нуждается в обосновании.
— Проект?
— Насколько мне помнится, ваш отец как-то заметил: «Писать красками никого теперь не заставишь», — сказал Хулио. — Разрисовщики холстов недалеко ушли от пещерных людей. Знаете, «Ceci n'est pas une pipe», [128] и тому подобное. Для искусства прогресс это все, не так ли? Мы не можем застыть на месте, нам постоянно надо показывать людям что-то новое или представлять по-новому старое. «Эквивалент VIII» Карла Андре, маринованные акулы и коровы Дэмиена Хирста. Завернутые в целлофан мертвецы с выставки Гюнтера фон Хагенса «Миры Тела». А теперь Хулио Менендес.
— И как же называется твой проект?
— Даже в этом есть своя новизна. Название все время преобразуется. Оно состоит из трех слов, которые можно перетасовывать, вставляя между ними нужные предлоги. Слова эти: Искусство, Настоящий, Убийство. Таким образом проект можно назвать: «Настоящее искусство убийства» или «Убийство настоящего искусства».
— Или так: «Искусство настоящего убийства», — вставил Фалькон.
— Я знал, что вы сразу въедете.
— И где же предполагается представлять этот проект?
— О, это уже зависит не от меня, — сказал Хулио. — Конечно же, он прогремит во всех средствах массовой информации. Вы ведь наслышаны о людях, посвятивших всю жизнь такой штуке, как литература. Ну, а это намного глобальнее. Думаю, посмертная слава мне обеспечена.
— Начни сначала, — попросил Фалькон, — я традиционалист.
— Как вам теперь известно, — начал Хулио, — Тарик Чечауни был моим дедом, а моя мать — его единственная дочь, которая вышла замуж за испанца из Сеуты. Творческий ген пропустил одно поколение и попал ко мне. Проучившись год здесь, в Институте изящных искусств, я с матерью поехал в Танжер навестить родичей. Там я захотел посмотреть на работы деда, но мне сказали, что все сгорело во время пожара, в котором погиб и он сам, за исключением нескольких книг и безделушек. Года через два мне позвонил один родственник и сообщил, что во время ремонта под полом его комнаты была найдена оловянная шкатулка. Учась живописи в Севилье, я досконально исследовал Фальконовы «ню», так как второй и третий курсы посвятил их копированию. Я был помешан на них еще до приезда в Севилью, ну, а когда узнал, что ваш отец по-прежнему живет здесь, то даже пару раз проникал к нему, чтобы прояснить некоторые технические моменты. Я представился ему как Хулио Менендес. Он был очень… любезен. Мы понравились друг другу, и он сказал, что я всегда могу позвонить ему, если у меня возникнут какие-то затруднения. И вот, когда я приехал в Танжер и открыл шкатулку, то с удивлением обнаружил, что мой дед разделял мое помешательство, но… как такое могло быть? Ведь к тому времени, когда увидели свет Фальконовы «ню», он был уже мертв.
Хулио взял со стола шкатулку и вынул из нее четыре маленьких холста размером с почтовую открытку. Он показал их один за другим Фалькону. Это были великолепные копии Фальконовых «ню».
— Вам вряд ли удастся как следует разглядеть их без лупы и хорошего освещения, но, могу вас заверить, они совершенны… не пропущен ни один мазок. А теперь взгляните, что написано на обороте.
Хулио поочередно перевернул миниатюры, и Хавьер увидел, что на каждой имелось посвящение Пилар и дата: май 1955, июнь 1956, январь 1958, август 1959.
— В шкатулке лежала еще одна вещь, но она мне больше не принадлежит.
— Серебряное кольцо с сапфиром, — сказал Фалькон. — Кольцо моей матери.
— Первым моим побуждением было кинуться с миниатюрами к вашему отцу, поскольку он, видимо, их потерял, и они каким-то странным образом попали к моему деду. Но потом я вспомнил, что все Фальконовы «ню» были написаны в течение одного года, что не увязывалось с датами на обороте миниатюр. Я был озадачен.
— Когда это случилось?
— В конце девяносто восьмого — начале девяносто девятого.
— А когда ты заподозрил что-то неладное?
— Пока я был в Танжере, у вашего отца случился инфаркт, и в газете появилась заметка с его старой фотографией шестидесятых годов. Один из моих престарелых родственников сказал, что этот мужчина заходил к ним в дом после смерти моего деда и купил оставшиеся рисунки. Я вернулся в Севилью и услышал в институте, что он приглашает к себе студентов на месячную практику. Я позвонил ему. Он вспомнил меня, и я напросился к нему в практиканты. После инфаркта он был еще очень слаб, и я свободно хозяйничал в его мастерской. Кладовка была заперта, но мне вскоре удалось ее открыть. Там я нашел все, что требовалось для подтверждения моих подозрений: во-первых, ужасающе бездарные копии картин моего деда и, во-вторых, дневники. Я прочел их все, от корки до корки, а когда закончил, изъял основные куски и ушел из его дома. Больше я к нему не вернулся и с ним не разговаривал. Я обезумел от ярости. Собирался опубликовать дневники, показать всему миру настоящего Франсиско Фалькона… но тут он умер.
— Почему же ты их не опубликовал позже?
— Я представил, как это дело уплывает у меня из рук, — сказал Хулио, — а мне хотелось быть в нем главным.
— Но потом, должно быть, что-то произошло.
— Почему вы так считаете?
— Потому что у тебя родилась идея проекта.