— И что тут странного, если я мертвец? — не сдается Коля.
— Делай как хочешь, мне все равно, я повезу детей гулять.
— Почему это — повезешь? Почему не погулять возле дома?
— Потому что я сейчас раскрашу физиономию, надену парик, и сквозь стекло машины никто в этом поселке не рассмотрит меня настолько хорошо, чтобы поинтересоваться, что это за тетя гуляет с детьми!
Маленького было достаточно засунуть в комбинезон, а вот девочку пришлось долго уговаривать одеться, этим занимался Коля, пока я делала из своих век крылья махаона, а из губ раздавленный судьбой, кровоточащий яркой помадой перезревший плод. Благо, косметики в туалетном столике спальни оказалось столько, что ею можно весь сезон раскрашивать небольшую театральную труппу. Парик я выбрала тот самый, утренний — чуть поблекшая платина. Потом пришел черед гардероба. Открываю шкаф, жду несколько секунд. Никто не вываливается, и я без стеснения роюсь в вещах с легким ароматом чужого тела и дорогих духов.
— Ты умеешь водить машину? — спрашивает Коля, осмотрев меня с кончиков кожаных обтягивающих брюк до парика.
— Умею.
— А если она не заправлена?
— Заправим.
— А если не найдем ключей?
— Найдем. — Иду к вешалке в коридоре и уверенно лезу в карман мужской куртки. Достаю связку ключей. Потом уверенно лезу в боковой карман женского пальто и достаю паспорт. Осматриваюсь.
— Еще что? — с укоризной спрашивает Коля.
— Когда я сюда пришла, у меня были валенки, ватник и металлический чемодан.
— Я видел какой-то металлический ящик с ручкой внизу в мастерской.
Это он, заветный чемоданчик. Достаю деньги, рассовываю по карманам, несколько бумажек отдаю Коле:
— Вот, возьми, я у тебя порылась в куртке, взяла рубли.
Коля смотрит мимо протянутой руки в чемоданчик на конверт с адресом: Московская, 22. Потом он берет один из паспортов, открывает. Я опускаю пониже его руки, чтобы тоже заглянуть. Итак, блондинку, которая раздела меня на мосту, зовут Марина Крайвец. Коля сравнил мое лицо с фотографией в паспорте, потерял к документу интерес и взял конверт.
— Ты была его любовницей? — спрашивает он тихо, глядя на фотографию мужчины.
— Все мы чьи-то любовники или любовницы. Неси детей. Поехали.
— Я хотел сказать, твоя попытка не привлекать внимания… Короче, кое-что нужно отмыть на лице, а то ты похожа на стриптизершу, отработавшую полную смену и не успевшую оттереть боевую раскраску.
— Да что ты можешь знать о стриптизершах, мальчик?!
— Промотай сначала, — попросил Поспелов. — С того места, где она говорит о профессиях.
“…не являюсь няней, приходящей домработницей, любовницей мужа, подругой жены, я не врач, не соседка, не медсестра из поликлиники, не сторож, не охранник, я — никто”.
— Почему мальчик спросил ее об убийстве? — остановил запись Петя.
— Не знаю, в этом разговоре все странно. Включи.
“Я не наемный убийца”.
“Если ты никто, то как сюда попала? Почему кормишь ребенка?”
“Потому что молоко течет”.
— Это не ее дети! — стукнул ладонью по столу Петя.
— Это не ее дети, она не хозяйка в доме, она не Ляля, кто такая — Ляля?.. Зачем появился подросток, почему он говорит о трупах, и так далее, так далее… Одни вопросы. Нужно ехать осматривать дом.
“Я что, похожа на Лялю, на Мими или на Диди? Нет, я Мадлена, а для близких людей — Мона. Ты мне кто?”
— Мадлена Сидоркина, в девичестве Мадлена Кашутка, отец — поляк, мать — русская. Замужем пять лет, домохозяйка. Но эта обритая кормилица младенцев не Мадлена Кашутка, понимаете?! — повышает голос Петя.
— Не кричи, — кривится Поспелов. — Мне два месяца до пенсии.
— И что?
— Грустно, вот что. Дело это плохо пахнет. Где эта Мадлена жила до замужества?
— Двойное гражданство. В Санкт-Петербурге у матери, в Гданьске у отца, была студенткой тамошнего университета.
— Тамошнего?
— Гданьского. Ушла со второго курса. Странная история, кстати.
— Потом. О гданьских студенточках — потом. Включи мне со слова “кстати”.
“Кстати, где они?”
“Они?..”
“Ну да, эти, которых я убила? Я их закопала, расчленила и выбросила в мусорный контейнер или растворила в ванне?”
— Надо ехать смотреть ванну, — обреченно кивает Поспелов. — Ничего не поделаешь, надо ехать. Вызывай группу, Петя.
— Вы же сами приказали не светиться! — вскочил оперуполномоченный. — Вы же обещали уволить каждого, кто хоть раз споткнется у дома?! А теперь хотите ворваться и осмотреть ванную комнату? Или загримируетесь и изобразите сантехника, вызванного охранником на въезде?!
— Вызывай. — Поспелов тоже встает, кряхтя. — Они должны выйти. Должны.
— Да почему вы думаете, что они уйдут из дома?
— У парня скоро начнется гангрена, пешком он до травмпункта не дойдет, значит, или такси вызовут к дому, или воспользуются “Вольво” из гаража. Кстати, в машине поставили “жучок”?
— Не к месту это было — телефонному монтеру лезть в машину!
— Ты не кричи, Петя, молодой еще, голос не бережешь. Пошли к ребятам, послушаем.
Они вышли из сарая, и Поспелов тут же угодил в жидкую коровью лепешку и так изумился, настолько не поверил этой нечаянной западне, что еще с минуту не вытаскивал ботинок из чавкнувшей слизи, а просто смотрел сопя, с недоумением и обидой. Потом он поднял голову и посмотрел в небо, надеясь, вероятно, найти объяснение такому наказанию, и замер, пораженный прозрачнейшей яркой синевой, кое-где проглянувшей сквозь тяжелые серые облака.
— Однако, весна, — констатировал Поспелов, вытащил ботинок из лепешки и поплелся за младшим лейтенантом Петей к фургону, затаившемуся среди деревьев.
Фургон был грязно-желтого цвета, с заляпанными номерами и тонированными стеклами. На правой дверце имел полустертую наклейку — слоненок в кепке с задиристо выставленным хоботом. Задняя дверца открылась, как только Петя подошел, изнутри пахнуло запахом хорошего кофе и плохих сигарет, с трудом забравшийся внутрь Поспелов добавил к этим запахам навозный душок. Он потянулся было к аппаратуре, но тут совсем рядом раздался странный стук, четверо мужчин в фургоне замерли и несколько секунд наблюдали сквозь тонированное стекло за промчавшейся совсем близко серой лошадкой. Лошадка веселилась вовсю, вскидывая зад и бросаясь из стороны в сторону, совершенно одурманенная запахами земли и незамутненной голубизной оттаявшего неба.