Представляюсь по имени по роду по земле на которой родился.
— Да мы почти земляки, — улыбается солдат, — Я с Волгограда, Васёк.
Смотрю на его рисунок. Заштрихованные, чужие не родные нам горы. Идет к ним цепочка солдат. Не видно лиц, только сгорбленные от тяжести амуниции фигуры, только готовое к бою оружие, только усталость в каждой прорисованной линии. Мы все на одно лицо, мы так устали от тяжести, мы хотим домой, но готово к бою оружие, и мы уходим в чужие нам горы…
— Здорово рисуешь! — искренне восхищаюсь я, — Прямо как художник!
— А я и есть художник, — с гордой улыбкой отвечает польщенный Васек с Волгограда, — я художественное училище закончил, не Верещагин конечно, но…
— У него своя война была, — не отрывая глаз от рисунка тихо говорю я, — у тебя своя, — и прошу, — ты рисуй нас Васёк, рисуй, пусть память от нас останется. Настоящая память, а не лубочная картинка. Что б как у Верещагина в «Апофеозе войны» получилось, до дрожи, до боли, до…
— Гляди-ка! — негромко смеется Васек, — да ты и про Верещагина знаешь?
— Я когда до службы в Москве был, то первым делом Третьяковскую галерею посетил, — объясняя злюсь я, — все его картины там просмотрел, даже альбом с репродукциями купил, он меня дома ждет.
— Дома ждет, — грустно повторяет Васек, — вот только далеко отсюда наша Волга, дождется ли?
Меня дождалась, а тебя, а Васёк? Где твои картины? Ты что же теперь только одну рекламу рисуешь, а? Верещагин погиб на русско-японской войне, броненосец «Петропавловск» его могила, его картины вот ему памятник. А ты? Где ты Васёк с Волгограда? А может твои картины свалены в углу комнаты. Брошенные, запыленные никому не нужные, как и наша память об этой войне. Если так, то не сдавайся боец разведроты 860 Отдельного мотострелкового полка, должна же от нас хоть память остаться, а не фальшиво — раскрашенные рекламные картинки. Ты меня слышишь Васёк?
А где-то коньячок и осетринка
И пива запотевшего бокал
А в речке Кокча водится малинка
Костлявей рыбы в жизни не встречал
Негромко продолжает напевать Васёк и снова рисует, а у меня в животе заурчало. Осетринка, пиво, коньячок, как жрать то охота.
— Слышь земляк, а как бы нам выпить да пожрать раздобыть, — отрываю я Васька от искусства.
— Пожрать запросто достану, а вот выпить…
— Пехота, чмо ты и есть чмо, — с оттенком пренебрежения укоряю я Васька за то что среди ночи он не может раздобыть выпивку.
— Сам ты… — матерится Васек защищая честь и славу своего рода войск.
Ранен Васек в левую руку, это только и спасло его от моего гнева, когда я услышал, какими да еще и разэтакими являются потешные десантные войска вообще и я в частности.
— Где у вас фельдшер кваритируется? — подавив гнев, интересуюсь я.
— Тут же в ПМП в жилой палатке, — злобно все еще держа обиду отвечает Васёк.
— Зови дневального, пусть он нам его сюда представит.
— Зачем?
— Выпить хочешь?
— Ну!
— Тогда зови.
— Дневальный! — кричит Васёк.
Дневальный, по виду недавно призванный солдатик прибежал, молча выслушал приказание и убежал. Минут через тридцать приходит фельдшер, заспанный недовольный, раскормленный.
— Помираешь что ли? — пренебрежительно язвит он.
— Без водки и жратвы помираю, — нагловато усмехаюсь я, — хреново у вас тут тоска, одна.
— Да ты что совсем ох. ел?! — аж надсаживаясь от возмущения заорал фельдшер, — Ты меня за этим вызвал!?
Беру с койки свой пулемет. Глаза у фельдшера округлись, сытое круглое толстощекое лицо, как похудело и враз опало.
— Ты чего? — растерянно бормочет он, — я ж тебя перевязывал, лечил, ну успокойся, давай я тебе укольчик сделаю.
— Ширяться не буду, — решительно отказываюсь я и указательным пальцем в деревянном прикладе своего пулеметика ковыряюсь.
В прикладе РПКС-74 специальное отверстие предусмотрено, образцовый военнослужащий хранит там оружейный пенал с приспособлениями для чистки оружия. Образцовым я никогда не был, а в отверстии храню всякие интересные малогабаритные штучки. Именно по этой причине, с личным оружием стараюсь не расставаться. Ага вот нащупал. Вытряхиваю крохотный завернутый в масленую тряпочку сверточек. Разворачиваю. А там отделанный синей эмалью золотой мужской перстень. Я его с духа снял. С живого, с живого, тела я никогда не трогал. В плен дух попал, ну не отдавать же такое добро штабной сволочи, один хрен перстень отнимут. Даже если наши не тронут, то перстень после передачи духа местным, ХАДовцы все одно отберут, а то еще и пристрелят пленного чтобы не возникал. Дух кстати это тоже прекрасно понимал, не выеб…ся, сам снял, сам отдал. Зато я его живым довел и другим пиз…ть не дал. Так что квиты. По моему конечно.
Показываю золотую цацку фельдшеру, называю цену: пол-литра медицинского спирта, пять банок тушенки, блок сигарет, две упаковки анальгина. Дешево конечно, почти задарма, но ведь у всех так: тяжело пришло, легко ушло. Чего его жалеть, живы будем еще добудем.
— Настоящий? — колеблется фельдшер рассматривая трофей.
— У тебя соляная кислота должна быть, вот и проверь, — оставив пулемет и развалившись на кровати вполголоса говорю я.
— Договорились, — решился фельдшер.
Через час у нас застолье. Втроем сидим. Васёк, фельдшер и я. Одну фляжку с уже разбавленным спиртом, три банки с тушенкой и половину сигарет я сразу отложил, для своих. Всё остальное выставил. Ну что приступим? Разведенный спирт, открытые банки с тушенкой, наломанный кусками белый хлеб. Помянули ребят. Еще выпили. Рана ныть уже перестала, тепло, хорошо, душевно.
Мои вещи дневальный уже в палатку к Ваську перетащил. Полулежу на кровати в голове все так сладко плывет и без интереса слушаю как достает фельдшера уже полупьяный Васёк:
— Нет ты мне скажи, ну почему для нас никогда ничего нет, а дай тебе на лапу так все сразу есть.
— Ты думаешь я только себе беру? — отбивается фельдшер, — начмеду дай, туда дай, сюда дай. Все спирта требуют, а его между прочим мало выдают. Вот вам даже на обработку ран и то не хватает.
— Оставь его Васёк, — лениво прошу я, — не нами начато, не при нас закончится. Наливай лучше.
Выпили, нёбо, губы уже как онемели, без вкуса жую тушенку и рассказываю:
— У меня в школе военрук был, мировой мужик, всю Отечественную войну в пехоте отпахал. Так вот он говорил, у них на фронте такая же х…ня была. Солдату на передовой нет ничего, а тыловые суки в три горла жрут, пьют и в хромовых сапожках щеголяют, а полуголодная пехота в обмотках бу воюет. И трофеи тогда брали не хуже чем мы теперь, а уж как в Германию вошли…
— А на армейских складах что творится, — не давая закончить рассказ перебивает меня фельдшер, пьяной обидой дрожит его голос, — положено медикаменты выдавать по списку, по заявке, с учетом ведения боевых действий, а там, — забористо поминания армейскую «мать» клокочет злостью фельдшер и продолжает, — того нет, сего нет, это не положено, вот это ждите. Короче х. й вам! А если мы не изловчимся все достать, то у нас раненые прямо на столах умирать будут как Рафик сегодня. Вот ты, — оборачивается он ко мне, — Небось как и Васёк думаешь, что я сука тыловая, спирт, тушенку ворую, да за чеки все продаю, или на барахло меняю. Так да?