Чувствую как в спину меня деликатно толкнули, не реагирую. Во-первых лень двигаться, во-вторых офицер или сержант деликатничать бы не стал уж двинул бы так двинул, на всех остальных мне в состоянии углубленной медитации почти в самадхи было просто наплевать.
«Солдат?» — с какой-то подозрительной неуверенностью спрашивает, обошедший меня немолодой седоватый и морщинистый мужчина. Судя по скромной рабочей одежде, акценту и манере поведения типичный литовский хуторянин, в руке у него топор.
Я мигом вспомнил все слухи, о том что литовцы до сих пор режут советских солдат и резво вскочил. Бац! Бью хуторянина ногой в пах, он загнулся и застонал. Выхватываю у него топор и торжествующе ору:
— Что съел, сука?! А вот х. й ты десантника за так возьмешь!
— Не брать, не есть, — испуганно кричит хуторянин и закрывает руками лицо.
На мой вопль спешит подмога, это остальные бойцы с нашего взвода по-десантному шустро выскочили из своих сладко-горьких дум и разбрасывая кирзовыми сапогами черную полевую грязь бегом спешат на выручку.
— Зачем тебе топор? — сурово допрашиваю я литовца.
— Дрова рубить, — пытается он ввести в заблуждение доморощенного следователя. Ну знаете ли! Я не зря еще до службы прочитал столько детективов, меня не обманешь.
— Я что так похож на бревно? — с максимальным сарказмом спрашиваю я и грозно взмахиваю трофейным топором.
Подбежавшие товарищи с сильнейшей неприязнью смотрят на поверженного литовца.
Понимаете, мы уже тогда наслушались от литовцев: «Оккупанты»; «Захватчики»; «Русские свиньи». Хотя чисто русских у нас было в общем то немного, в основном преобладали украинцы, белорусы, татары и представители многочисленных народов Дагестана, но слыша слово «русская свинья» каждый понимал, что обращаются лично к нему и очень сильно, до дрожи в кулаках, обижался на литовских «патриотов». В известном смысле мы тогда вне зависимости от национальности все были русскими.
Хуторянин сраженный моей проницательностью и вероятно поставленный в тупик неопределенной формой вопроса, молчал. Мы стали оживленно обмениваться мнениями о том как лучше поступить, сразу его отмудохать или все-таки подождать командиров. Решили: Сразу! Но не до смерти и без видимых повреждений. Вмешалась баба и все испортила или наоборот? Она тяжело дыша прибежала от рядом стоящего небольшого хутора. Плотная, немолодая женщина, с обветренным красноватым лицом, одетая в потертую ватную куртку и обутая в испачканные навозом резиновые сапоги с короткими голенищами. Для начала она быстро вырвала из моих рук топор и сноровисто отвесила мне оглушительную оплеуху. Голова моя с хрустом мотнулась на тонкой шее, а форменная пилотка упала в грязь. Рука у женщины была тяжелой. Потрясенные курки замолчали и расступились. Хуторянин не торопясь вставал и все молчал. А вот она не молчать не стала. По чужеземному из ее уст зазвучали родные русские слова с прибалтийским прибавлением «скас». Пи…скас, х…яускас, еб…ускас. У «проклятых оккупантов» и «русских свиней» даже мысли не возникло заткнуть скандалящей бабе рот, её не то что не тронули, с ней даже не спорили. Восемнадцатилетние курсанты почти дети, эти «пи…скас», «х…яускас», «еб…ускас», потупив бесстыжие солдатские глазоньки молчали и не зная, что дальше делать, неловко переминались. Между тем, под русскую бодро — матерную музыку в литовском исполнении, хуторянин встав отряхнулся и медленно как будто камни изо рта выплевывал, заговорил, а его баба тут же замолчала.
— Я хотел просить вас, — начал объяснять он свой приход с топором, — набрать картофель и принести в мой дом. Пять ведер от одного солдата. Я вас за это угощать. Кормить и поить.
— Что ж ты сразу не сказал? — добродушно спрашивает хуторянина мой сослуживец здоровенный рыжеватый хохол из Донецка Али Баба. Вообще то его Грицком звали, Али Баба это прозвище.
— Я не успел, — кисло морщится хуторянин и рукой потирает мошонку, — ваш друг, сразу стал бить.
На свежем холодном воздухе мы успели проголодаться и жрать хотелось просто невыносимо, вот за кусок свиного литовского сала меня тут же и «предали»:
— А он вообще у нас шизанутый, — показал в мою сторону пальцем Али Баба, и вежливо переспросил литовца, — Так сколько ведер ты говоришь надо собрать?
Работа по уборке народного тогда еще социалистического картофеля закипела. Минута делов и очередное ведро общественное добра собранного с грязного поля, бегом несут голодные курсантики в частный амбар хуторянина. Не по пять, по десять ведер крупной отборной картошки ловко и умело собрали курсанты первого взвода первой образцово-показательной роты.
Пока мы батрачили, хозяйка собрала на стол. Шматы крупно порезанного и просоленного свиного сала на одних тарелках, квашеная капуста на других, здоровенные в полбуханки куски черного хлеба аккуратно разложены на дощатом столе, блюдо горячего картофеля дымится, свежее молоко в стеклянной банке плещется и апофеоз застолья трехлитровая бутыль мутного самогона как стратегическая ракета стоит в центре стола.
Руки перед едой мы конечно помыли, и кушать старались прилично и аккуратно, не очень то выходило, но старались. Короче, чавкая жрали так что за ушами трещало, на самогон глядели с вожделением и с легкой опаской, пить на службе еще не приходилось. По шариату мне как мусульманину за сало и самогон публичная порка плетьми положена, по уставу — дисциплинарный арест на гауптвахте но… тогда я был комсомольцем и шариат не признавал, а гауптвахты не очень то и боялся это раз, выпить очень сильно хотелось это два. Сало без самогона шло туговато. Хотите бросайте в меня камень, хотите нет, но я первым выпил полстакана мутноватой самогонки, предварив воинское преступление, небрежным тостом: «Ну будем!» Самогон был свекольный, на вкус отвратный, но крепкий. Вкус напитка поспешно постарался заглушить закусив бутербродом со свиным шпиком.
Эх ребята вот что я вам скажу: «После этого дела, одна надежда осталась на милость Всевышнего, может и простит мне съеденное сало и выпитый самогон, а то точно с гуриями обниматься не придется».
Хотя тогда мне уже не до гурий стало, показалась хозяйская дочка. Рослая светловолосая девица, вот все при ней и даже больше. Алкоголь уже всосался в младую кровь, та бурно закипела и так братцы захотелось всосаться в спелую девицу, что я громко без обиняков заявил хозяину, что не прочь и дезертировать, если он меня в зятья возьмет. Девица кокетливо хихикнула, хозяин нахмурился, о таком зяте он и не мечтал. На девицу рявкнула на родном языке ее мамаша, и девушка ушла в дом, а мне хмурый хозяин еще подлил самогона. Еще через пару минут мне уже не до девиц стало, я стал путано и многословно извинятся перед хуторянином за причиненный его мужскому достоинству вред, а его хозяйку стал попрекать отсутствием пролетарского интернационализма. Ребята за столом угорали от пьяного хохота. Хозяева хмурились все сильнее и сильнее. Что они думали я не знаю, а вот я думаю: «А хорошо что я не дезертировал, а то с могучей литовской женой, с такой тещей и тестем, скорее всего меня и на свете то, уж давным-давно не было» Уж больно девица была дебелой, хозяин хмурым, а хозяйка здоровой и тяжелой на руку.