Эту империю уничтожали несколько десятилетий подряд, лишили ее зерна Александрии, мудрости Дамаска и Иерусалима, и еще многого другого. Но то, что время поражений позади, можно было понять, просто глядя на трех солдат, которых я сейчас наблюдал.
Один из них, впрочем, офицер — хотя бы потому, что мог позволить себе пусть не очень длинную, но все же бороду. Ну, конечно офицер — вот Зои лениво наклоняет голову, приглашая его во двор своей виллы, а солдаты остаются с конями на улице, и даже снимают уздечки, давая животным пощипать травку.
И о чем он, интересно, говорит?
Вот Зои произносит что-то, негромко, и делает небольшую паузу — достаточно длинную, чтобы понять: она не беспокоится, офицер будет ее слушать, не перебивая.
Вот он неловко оглядывается и довольно робко садится, серой неуклюжей тенью среди пятен ослепительного солнечного света меж листвы, на каменную скамью рядом с Зои, которая устраивается поудобнее, чуть ли не полулежа.
Вот офицер начинает показывать рукой на окрестные холмы и дороги, говорит, рубит воздух ладонью. Зои молчит, потом благосклонно наклоняет золотую голову. Нет, она ни о чем его не просит. Скорее уж наоборот.
Оба серьезны, но тревоги на их лицах нет. Ясон выносит чаши с какими-то напитками, офицер благодарно улыбается, а потом поднимает глаза и с оторопью смотрит на Ясона. Таких он еще не видел.
Удастся ли узнать, зачем эта троица приехала? Наверное, нет, а раз так — не надо и спрашивать. Но не следует забывать, что еще раньше тут утром побывали два важных на вид обитателя городка, вроде как обеспокоенные, с ними Зои разговаривала стоя у входа, и недолго. Что-то происходит. Пропал человек, это понятно — а что еще?
И я иду к Чиру, испытывая стыд, что давно не посещал его. Из городка к нам каждый день приходят конюхи, но со своим конем надо общаться каждый день. Коня надо касаться рукой, иначе нельзя.
Круг по холмам среди вилл и деревьев неспешной рысью, несколько вкусных веточек, потом прогулка шагом, никто никуда не спешит. Есть о чем подумать.
— А знаешь ли, друг мой Чир, — говорю я, заводя его обратно в конюшню, — хотя ничего еще, в сущности, не произошло, но что-то мне говорит: оно произойдет. И скоро. А поэтому давай, пока есть время, начнем разбираться с самого начала. Как и почему мы с тобой оказались именно здесь, а не где-то еще. Как они здесь оказались. И кто они такие, эти самые «зеленые».
— Он не скажет, сер Нанидат, — отвечает мне девичий голос из дальнего темного угла, там, где помещаются мулы. — Он и про «синих» тоже ничего не знает. Если только он не дружил с кобылами из их конюшен. Говорят, конюшни отличные, утех и других.
Тут я чуть не выругался: нельзя поговорить с конем на родном языке. Именно в этот момент под боком оказывается единственный на сотни фарсангов кругом человек, который этот язык знает.
— Анна, — сказал я. — В следующий раз я позволю тебе прокатиться на этом черном безобразнике по здешним холмам. И еще посмотрим, как вы понравитесь друг другу. А раз уж ты слышала, что я кое-чем обеспокоен, то придется втянуть и тебя в наш с Чиром разговор.
— А тут все обеспокоены, хотя не знают, чем, — заметила она, поворачиваясь к выходу.
Чир стукнул пару раз копытом, выклянчивая угощение.
Морковка у меня, конечно, была. У Анны, понятное дело, тоже. Она ее сама постоянно грызла.
— В таких случаях, — тоном господина наставника начал я, — надо уметь задавать простые вопросы. Итак, «зеленые». Что мы о них знаем?
Это, конечно, был совсем простой вопрос.
Сердце Великого Города — вовсе не императорский дворец. Это ипподром. Громадное, необъяснимо громадное сооружение, чаша из каменных скамеек, колонны, статуи, обелиски, ряды окон — целый город в городе.
Это сердце начинало бешено биться, когда из четырех мраморных ворот плавно выезжали четыре колесницы. И мощная каменная чаша вздыхала — или ревела? — так, что слышно было даже у стен Феодосия.
Не знаю, как жители этой империи относились к прежним, ушедшим богам. Если вполовину с таким же восторгом, как к четырем колесничим, то боги, наверное, были когда-то счастливы.
Их четверо, в летящих плащах зеленого, синего, красного и белого цветов. И за каждым стоят сотни людей. Ипподром — такое же сложное предприятие, как моя торговля шелком: тысячи и тысячи золотых монет, кони и конюшни, люди, звери, музыкальные инструменты, сама музыка, хор приветственных криков. И всем этим руководят люди, почти такие же важные для Города, как и сами колесничие.
Когда-то жители всего Города делились — с большим или меньшим энтузиазмом — на зеленых, синих, красных и белых. Сегодня почему-то остались лишь первые две… они называются здесь «демы». Два демарха, мужчины эффектной внешности с тщательно завитыми бородами, очень даже заметные на каждой Дворцовой церемонии. Движению их мизинца подчиняются отлично обученные толпы людей, вопящих хором приветствия — причем непременно пятнадцатисложные, что бы это ни значило. Они славят колесничих — но славят и императора, хором на четыре голоса, из-за занавесок на балконах.
А еще на трибунах звучат хоры евнухов, золотые и серебряные органы, кастаньеты, лиры. И организуют это тоже люди из двух дем.
Перед забегами колесниц на плоскости арены должны еще быть гимнастика, атлетика, бокс, дикие животные, танцы и пение. За это тоже отвечают демы.
И пантомима, любимая всеми и ненавидимая жрецами бога, с мимами обоего пола, которых за распущенность постоянно пытаются не пустить на сам ипподром; зато мимов, с их более чем откровенными выступлениями, приглашают в какие угодно дома и платят им какие угодно деньги. А ведь это тоже, в общем-то, демы.
Что не все знают и не все видят — перед гонками заседают штабы демов, они находятся возле стойл. Потому что демы отвечают и за то, чтобы избежать драк после гонок, которые кто-то ведь проиграет и огорчится. А раз так, то у демов есть и оружие.
Все это значило, что демы могли быть опасны. Ведь синие и зеленые действовали если не по всей стране, то в тех нескольких крупных городах, где имелись ипподромы.
Это было при первом, великом Юстиниане, два с лишним века назад. Тогда дела шли все хуже, поскольку демы не просто поддерживали разных колесничих — они дрались между собой, они организовывали банды убийц, и город поделился на «синие» и «зеленые» кварталы. А совсем плохо стало, когда Юстиниан поместил в тюрьму обоих демархов.
И демы объединились.
Трудно сказать, почему в те дни им хотелось именно пожаров, а не чего-то иного. Но демы подожгли дворец городского эпарха, освободив заключенных. Потом подожгли казармы гвардии, бани Зеуксиппоса, бани Александра и два великих храма — Ирену с Софией.
Через пять дней вся центральная улица, Меси, лежала в дымящихся развалинах, пожары веером шли по городу, а синие и зеленые с криками «победа» убивали чиновников по всем улицам.