Но если ты хочешь, чтобы тебе и дальше служили весьма достойные люди, то так поступать нельзя. Всегда следует делать что-то свое и неожиданное, чтобы даже Юкук мог бы удивиться. Тем более что я знал — дело у меня есть. Точнее, у меня были вопросы. Вопросы по той истории, о которой Юкук и понятия не имел.
А поэтому…
— Бей! — раздавались на следующее утро крики, среди топота копыт, ржания и храпения коней, уничтожающих остатки травы на поле для цуканиона. Наследник Чира, четырехлетка Гвардеец (потому что серый в яблоках), держался отлично, погода была просто великолепна. Поэтому я успешно проиграл тем, кому следовало — моим достойным партнерам не только по цуканиону, но по торговле шелком. После чего наши с ними разговоры наверняка стали для них легче и приятнее. А охрана всех игроков явно расслабилась — кроме моей.
Охрана… любой шелкоторговец здесь ходит со свитой здоровых парней, некоторые даже тайно вооружены, что в городе вообще-то запрещено. Но необходимо. Потому что объединенных, как положено, в систему людей, имеющих право закупать шелковую пряжу — метаксу у иностранцев, на всю империю не более десяти человек. И каждый покупает товар, буквально равный по цене золоту, потом перепродает его ткачам, те — производителям одежды… и все это огромные деньги. Про которые знает слишком много людей, поскольку пряжу нам полагается сдавать, под взором императорских чиновников, на границе. Чиновники берут с этого свой налог — восемь монет из ста, о чем делают записи. Записи — это плохо. Охрана нужна.
На фоне всей этой мускулистой охранной компании, сидевшей неподалеку, сбоку от толпы зрителей, мои четверо сопровождающих смотрелись нормально и позволяли нам, закончившим игру, обсудить за горячим куминатоном с медом давно надоевшую ситуацию.
Дело было в том, что нас всех раздражало, что я обязан был сдавать шелк на границе, а покупатель не мог общаться со мной напрямую, даже если его уже многие годы устраивал мой товар. Мы предпочли бы встречаться хотя бы на больших ярмарках в Фессалониках, Трапезунде, Эфесе, Евхаите. И особенно в Дувиосе, куда вела дорога через Иран. В конце-то концов, ярмарок было целых шестьдесят. А тут еще шелк в Поднебесной империи стал дешевле, и всем хотелось как-то от этого выиграть.
— А как ткали в Александрии, какой шелк был там… — печалился один из моих покупателей, и слова его переводила мне вовсе не Анна, а худой местный житель по имени Феофанос.
Анне следовало хорошо-хорошо отдохнуть после нашей поездки на юго-восток, в драконовые места. В любой момент Юкук мог сделать ситуацию очень неприятной — он это умел, и Анна тогда начала бы творить что угодно, никого не спрашивая, в том числе — попадать под удары. Я слишком хорошо знал, на что способна эта изобретательная девица, в какой-то момент нам пришлось бы все бросить и защищать уже ее.
А Феофанос… вряд ли кто-то мог бы заподозрить в этом тощем, относительно молодом и несколько грустном человеке громадное, нечесаное, бородатое создание, вдохновенно несущее бред на форумах, иногда — с волочащейся за ним дохлой собакой на веревке. Феофанос Сириец, собственной персоной. Святым человеком все время быть трудно, иногда следует от этого отдыхать, спрятав фальшивую бороду и волосы до плеч в холщовый мешок.
— А не пора ли, Феофанос, нам осуществить задуманное? Там и поговорим, — спросил его я после того как последние разговоры о тонких пальцах женщин и детей, распускавших шелк на нити, замерли сами собой. Игроки начали разъезжаться, зрители тоже.
— Как же вы это любите, господин Маннах, — сказал Феофанос и последовал за мной в довольно долгий путь верхом почти через весь город.
Туда, где Золотой Рог начинал свой извилистый путь между двумя горбатыми холмами, усеянными тысячами зданий. Мимо Нарэ, квартала шелкокрасилен недалеко от форума Константина, мимо квартала Перама, в пятый район — к гавани Неорион у самого устья Золотого Рога.
Там пахнет морем, кричат чайки, вода синеет между зданий, а над ней — лес мачт.
Там — рыбные камарры.
Камарры — это вообще-то сводчатые подвалы, где всегда прохладно, где рыба благополучно долеживает в пахнущей морем свежести от рассвета до полудня; дальше, как говорят рыбаки, глаза ее становятся затуманенными и грустными — значит, следует ее зажарить и пустить на продажу в город. Рыба — еда дневная, к вечерней трапезе она вызывает у здешних жителей сомнения, продавцам приходится врать, что выловлена она была не прошлой ночью, а только что, перед закатом.
Оптовая торговля свежим уловом начинается, как уже сказано, на рассвете, а к обеду вокруг камарр возникает настоящий хаос жаровен и толпа людей.
Рыбу надо есть именно здесь, печально размышляя при этом о ненужности богатства. Потому что за самую жалкую монетку, обол, вы получаете тут одну здоровенную рыбину-камбалу с грозной серой спиной, лежащую на нежно-кремовом животе, глазами вверх, уже поджаренную — и еще пухлый хлеб в придачу. Один обол также — цена целого десятка макрелей, которых я не люблю.
Но я всегда создавал этим… как же они называются — да, ихфиопратам — особую проблему. Потому что та рыбка, которую я люблю больше всего, вообще ничего, кажется, не стоит.
Мусор моря. Маленькая красная рыбешка размером в палец. Нет, даже не красная — ее бок отливает невинным цветом цикламены; повар быстро окунает ее в свежую пшеничную муку, с жерновов, которые помещаются чуть выше на холме. И погружает в раскаленное оливковое масло на мгновение, достаточное, чтобы рыбка стала золотой.
А сейчас, между прочим, осень. И это значит, что пришло время молодого масла. Оливки с коричневатыми бочками укладывают на подстилку из свежей травы, чуть подсушивают, а рядом ждут два каменных жернова, помнящих еще, наверное, первого из Константинов. Только очень старый жернов давит так, чтобы не повредить косточку. Ну, а потом — оливковую массу вымачивают в горячей воде, отчего масло всплывает. Этим маслом, впрочем, мою рыбку только поливают, зигзагообразно, тонкой струйкой, а жарят ее в другом масле — которое получается из второго отжима.
Несколько недель в это время года масло не заготавливают впрок, его делают только из оливок, ждавших до того на ветке. Это хорошее масло.
Так вот, проблема ихфиопратов в том, что поглощаемые мною за один раз пятнадцать маленьких золотистых рыбок стоят меньше одного обола, и это все знают. Поэтому мне каждый раз интересно смотреть, как же они выкрутятся из ситуации на этот раз.
Бормоча, повар выложил веером мои полтора десятка рыбок на глиняную тарелку (где вы найдете ромэйское серебро у камарр?), присовокупил туда круглый хлебец и добавил по краю тарелки несколько заранее расколотых клешней крупных крабов, сваренных с корицей, гвоздикой и шафраном, и еще черный кубик прессованной икры из Танаиса.
Отлично. А теперь — за отдельную плату — фляга зеленоватой смолистой рецины, которую ненавидят все (и все пьют), но в этом случае, с этими рыбками, этим густым, тяжелым, зеленоватым маслом, которое я соберу потом хлебом — она очень уместна.
— Сейчас, — предупреждающе поднял я палец в сторону открывшего было рот Феофаноса, взял обезглавленную рыбку за хвостик и положил ее в рот целиком — прошуршала на зубах поджаренная мука, потом чуть хрустнули косточки.