Затаили дыхание все, и, прежде всего, солдаты. Предводитель рисковал страшно. Девушке стоило только сжать резко зубы… Но, видимо, этот человек хотел показать своим солдатам, что такое настоящий мужчина.
Она начала задыхаться, давиться, но вдруг начальник издал угрожающий звук и задергался мелко, буквально целиком войдя в ее глотку так, что губы Анахиты коснулись его редких черных волосков на лобке, а глаза стали круглыми от ужаса, — а потом резко, все так же за уши, отдернул ее голову, уронив последнюю беловатую каплю ей на веко глаза.
На солдатских лицах нарисовался полный восторг, раздались восклицания. Предводитель, чьего лица я так и не видел, — он по большей части стоял спиной ко мне, — видимо, сильно вырос в глазах своего маленького отряда.
Следующий — коренастый солдатик — тем временем уже подходил к раскинутым ногам женщины, и я увидел нечто коричневатое и толстое, исчезающее в мокрых складках между ее ног, а затем опять движение ритмично сжимающихся и разжимающихся ягодиц.
Уже после третьего-четвертого солдата со мной случилось нечто весьма опасное — я буквально обезумел, лежа в своей пыльной бочке и наблюдая всю эту сцену из-под рогожи. Лихорадки как не бывало, страха тоже. Я хотел оказаться там, среди солдат, попасть в очередь пристраивавшихся к раздвинутым ногам девушки из винодельческого дома; да какая там очередь — растолкать солдат в их вонючих кожаных куртках, звенящих железом, и упасть на Анахиту, сдергивая на ходу штаны; просто вылезти из бочки и не добежать до стола, почувствовав, как на штанах расплывается изнутри мокрое пятно. Я чуть не падал в обморок, в моей голове мелькали обрывки бешеных мыслей — вплоть до того чтобы взять в рот тот самый орган ближайшего солдата и начать яростно глотать его, захлебываясь семенем. И это было попросту страшно.
Я согласился бы на стрелу в голову, только чтобы прекратилась пытка, но не на меч в грудь, потому что меч этот я ощущал слишком реально. Тем более что тело великого винодела так и оставалось в луже крови у входа, на него никто уже и не смотрел.
Я даже как-то не заметил, что неизвестные мне солдаты непонятно чьей армии, подчиняясь резкой команде, гуськом уходят из комнаты, покончив со своими забавами. Из дома они не взяли ничего.
И тут предводитель повернулся лицом в профиль ко мне — и я чуть не закричал.
Передо мной было лицо демона, с изуродованной бугристой кожей, сгоревшими бровями и ресницами.
Но он сделал два шага и исчез из поля моего зрения. А за ним и остальные.
Последний из солдат задержался. Он схватил кувшин вина, так и стоявший у стола и каким-то чудом никем не перевернутый, даже не задетый. Я узнал в этом запыленном кувшине драгоценное вино, вино полководцев и царей.
Солдат резким движением вскинул кувшин к губам. И так же быстро отдернул его и скорчил гримасу. А потом шарахнул кувшин в дальний угол.
Ему не понравилось вино.
Какое-то время стояла полная тишина. Потом я начал выбираться из своей бочки.
Дальше произошло нечто невероятное. Один из слуг, указывая на меня, проговорил что-то высоким возбужденным голосом. Анахита приподняла голову, посмотрела на меня, снова уронила голову, и тут служанки взяли меня под руки и начали мягко подталкивать к столу, еще залитому беловатыми лужицами, причем одна из них пыталась на ходу развязать мои штаны.
Я шел как обреченный, маленькими шажками, почему-то леденея от страха — но в тот момент, когда руки какой-то из служанок наконец высвободили мой многострадальный «яшмовый стебель» (как говорят в Поднебесной) и когда я увидел, каких размеров он достиг в заключении, — страх и вообще все чувства прошли, кроме одного.
Я с нарастающим восторгом понимал, что действительно оказался на том же месте, что и предводитель этой банды насильников, — и уже точно знал, что надо делать. Как и он, я перешагнул через грудь Анахиты одной ногой и поднял обеими руками ее голову, поддерживая ее за затылок. Она слабо улыбнулась — и я понял, что делаю то, что от меня ожидали, — приоткрыла рот, чуть высунув язык, и закрыла глаза. Потом перевела дыхание, обхватила меня руками за ягодицы (к этому моменту обе служанки приспустили с них штаны до самых колен), широко раскрыла рот и буквально начала глотать меня, сама повторяя то, что делал с ее головой человек с сожженным лицом. Рот ее был полон слюны, которая начала течь из угла губ, она двигала головой все резче, и тут мой «яшмовый стебель» задергался, выпуская все новые и новые струи.
Кажется, я зашатался, готовый было упасть без сил, но две девушки подхватили меня под руки, а потом, пока я все еще стоял, расставив ноги над лицом Анахиты, они начали вытирать меня откуда-то взявшимися полотенцами — и этого мне оказалось достаточно, чтобы стебель снова стал яшмовым.
Тогда обе служанки мягко, но настойчиво заставили меня сделать два шага назад, и я оказался над животом и все еще раскинутыми, конвульсивно подергивавшимися иногда ногами Анахиты. Там, где от скользкой влаги мокро блестели ее курчавые волосы, они также прошлись полотенцами, и я с изумлением услышал рычание: этот звук издавал я сам.
Я чуть было не попал тем самым стеблем в маленькую ладонь какой-то из девушек, не успевшую убрать полотенце вовремя, ткнулся им под густой куст волос. И буквально провалился внутрь, в горячее и абсолютно мокрое и бездонное, скользя там без малейшего сопротивления. Странный чавкающий звук привел меня в полное исступление, я до сих пор не помню, сколько времени я, сжав ее мокрые ягодицы руками, пытался сильными движениями достать до дна — и не мог. Но и в этот раз в несколько движений все для меня кончилось.
По-моему, после этого я упал в обморок или на мгновение заснул, потому что дальше помню себя на коврике в углу, уже с завязанными кем-то штанами, и ощущаю полотенце (надеюсь, что оно было чистым) у себя на лбу. Несчастной Анахиты в полуподвале уже не было.
Что произошло? Что я сделал? Почему эти люди сейчас говорят мне «спасибо»? — тупо бились в горячей голове мысли. Лихорадка набросилась на меня с новой силой, а плечо ощущалось как-то по-иному, по-новому — не только чесалось, но и дергало. И я понял, что если немедленно не окажусь у любого, абсолютно любого лекаря…
Но слуга уже буквально грузил меня в седло мула, и дальше мы в какой-то момент оказались, вместе с животными, на широкой лодке на воде, в вечерней полутьме. Затем я увидел, что громадные башни уходят куда-то вправо, а мы продвигаемся к южной части города.
Я все больше и больше боялся, что сейчас упаду с седла в пыль. А еще боялся, что когда лекарь, наконец, посмотрит на мое плечо и пощупает пульс, он равнодушно скажет: поздно же, куда вы его притащили — везите обратно…
В общем, не было для меня сейчас места кошмарнее, чем то, куда меня везли.
То, что меня привезли в действительно страшное место, я уже точно понял, услышав дикий, натужный вопль, раздававшийся из-под низко провисших шатров, по которым качались оранжевые тени ламп. В любой другой ситуации я повернулся бы и бросился отсюда без оглядки. Но в голове у меня гудело и шумело, собственные губы и глаза были как чужие, в ране на лопатке как будто что-то шевелилось и грызло меня изнутри. А самое главное — я боялся упасть. Потому что хорошо знал: если я сейчас опущусь со сладким вздохом на эту твердую, чуть потрескавшуюся землю, то засну мгновенно, может быть, — навсегда.