Былинщик замкнулся в обиде, но после второй оплеухи разомкнулся и попросил воды.
– А разве можно бить людей? – с тревогой в голосе спросил он, выпив первый стакан.
– Тебя – можно, – коротко ответил Виригин. Шкрабов опять попросил воды и уголовный кодекс.
Выплакавшись, он заявил, что готов к деловому разговору, и уточнил, не будет ли ему послаблений в случае чистосердечной правды. И где там адвокат?
Адвоката ждать долго, а у меня котлеты стынут, – сказал на это Виригин и снял часы.
– Да, да, я все понял.
Опустив историю своей тусклой жизни, Шкрабов в спешном порядке геройски вломил журналиста Карасева вместе с его грандиозным замыслом.
– Скажите, он жив? – по завершении влома спросил стрелок.
– Не знаю, не знаю, но показания дать успел. – Виригин действительно не знал о состоянии Карасева. – Поэтому вот ручка, вот бумага, и быстренько за работу. Все то же самое, только в письменном виде. Скидка срока на десять процентов, как при сезонной распродаже. Вперед. Есть время разбрасывать камни, а есть не разбрасывать.
Оставив киллера наедине с мыслями, Илья переместился в дежурную часть для доклада о предварительных успехах в раскрытии.
– А что «терпила»? Будет жить?
– Конечно, будет. Только стоя. Помощник оторвал голову от газеты.
– Мужики, кончайте ямбом крыть. Что, Шекспиры?
– Молчи, глупец. Илья, меня начальство разрывает, что там?
– Неосторожное обращение с оружием. Один У другого ствол покупал, испытывали, ну и… Этот наш припух и в бега.
– Тьфу, я-то так рассчитывал на заказушку.
– Тебе не все ли равно?
– Да как сказать. Приятно просто. На самом деле дежурному было приятно попасть в приказ. Умелая организация работы, задержание наемного убийцы… Как минимум месячный оклад в виде премии. А за нечаянный выстрел в задницу?.. Накрылась премия в квартал.
– Короче, он там сейчас все напишет, я проверю, и пускай прокуратура с ним кончает. У меня отпуск в «красном уголке» или в деревне? Так как раненый?
– Говорю ж, ничего страшного. Касательное ранение самых мягких тканей. Завтра выпишется. Откуда ствол у него?
– У мальчишки выменял. На два «Плей-блудска».
Виригин вернулся к летописцу Нестору-Шкрабову.
– Скажите, меня расстреляют?
– Нет, – твердо успокоил Илья. – С этого года у нас введен электрический стул. Две тысячи вольт, и никакого крематория. Дай-ка почитаю.
Виригин изъял у творца лист, пробежал глазами.
– Нормально. Только слово «жопа» пишется через «о». Это так, на всякий случай. А в целом – молодец. Так и быть, заменим электрический стул на газовую камеру. Свежее дыхание облегчает понимание. Это я оставляю у себя. Буду перечитывать при плохом настроении. Что писать и объяснять следователю, я сейчас расскажу.
– А вы кто?
– Я тут пол мою.
Через полчаса Виригин определил несчастного киллера в камеру хотя и не газовую, но по степени воздействия не менее сильную, и помчался в больницу к раненому репортеру для претворения в жизнь внезапно возникшего черного плана.
Водитель Серега заботливо окатил из шланга желто-синий бок «уазика», смыл грязь с колес и выключил воду.
– Одно и осталось – внешний вид. Внутренний отсутствует. Все, Игорюха, я на торпеду икону повешу, и вы, пока на заяву едете, сможете грехи замаливать. Тормозов – ноль, резина – как голова у Ленина, а теперь еще и фары не горят.
На жалобы Сереги Плахов давным-давно не обращал внимания, водители обязаны жаловаться на лысую резину или слабые тормоза, как зять – на плохую тещу. Это их водительское профессион-де-фуа. Черта характера.
– А мне теперь, Серега, все равно. Что молись, что не молись. Выгнали меня большевики из колхоза. Пойду в буржуинство, к Плохишам.
– Чего? Рапорт, что ли, написал?
– Ага. Как несоответствующий высокому званию офицера новоблудской милиции. Беру мало. Давай твоих курнем, что ли…
Водитель достал из нагрудного кармана сигареты, угостил Плахова.
– Я тут тоже рапорт писал, – продолжил жалостливую тему Серега. – Подумаешь, диван теще на дачу перевез. И надо ж на начальника автохозяйства было нарваться. У него дача рядом. Устроил разгон. Казенный бензин, казенная резина… Нашему командиру застучал. Сам-то, можно подумать, на личных «Жигулях» бревна для баньки возил. Теща говорит, всю дорогу ментовские грузовики разворотили. Я, между прочим, никуда не докладывал.
– Прав тот, кто первый.
Серега принялся вытирать лобовое стекло.
– Плахов! – из открытого окна отдела высунулась круглая физиономия дежурного. – Где тебя носит? У меня заяв накопилось, как вшей у дворняги. Давай быстро!
– Не дам, – отозвался Игорь и, бросив окурок, медленно направился к дверям. – Мне показали красную карточку. Поля не вижу.
– Какую еще карточку? – не унимался дежурный. – Заявы, говорю, висят. Мне, что ли, по-твоему, ехать?
– Ладно, погоди, сейчас подойду. Игорь не стал сворачивать к дежурке, решил минут пять поторчать в кабинете, успокоиться и перевести дух. Перед кабинетом на лавочке сидела старушка и читала газету. При приближении Плахова она подняла голову, сняла очки и приветливо улыбнулась:
– Ой, Игорек… А я к тебе.
«Вот только тебя. Марь Санна, сейчас и не хватало», – подумал Плахов.
Старушка жила на его участке. Год назад нее свистнули старинный самовар, залезли через открытое окно первого этажа. Больше брать было просто нечего. Плахов оформлял заявку. Самовар так и не нашелся, возможно, его просто выкинули – ввиду неисправности и ветхого состояния.
Плахов списал материал в архив по малозначительности. Марь Санна несколько раз заходила в отдел спроведаться, а потом стала появляться просто так, поболтать. Она блюла активную жизненную позицию, разбиралась в тонкостях политических интриг, следила за прессой и была ужасно говорливой для своих семидесяти двух лет. Накопленный багаж информации она регулярно, пару раз в месяц, выплескивала на Плахова, который по неосторожности как-то позволил ей задержаться на лишние полчаса. Конечно, во второй раз можно было рявкнуть построже и указать на дверь, но Плахов не стал этого делать.
Никакая газета и никакой телевизор не заменят человеческого общения, а одиноким людям, особенно в старости, оно необходимо, как лекарства. Про Марь Санну вскоре уже весь отдел знал, и, когда опера не было на месте, она дожидалась его возле дверей.
Помимо пересказа газетных историй, она любила пожаловаться на бытовые проблемы. Которых у нее, как у любого человека, имелось в изобилии. Бабуля еще не выжила из ума и могла весьма стремно пройтись по «новым русским» либо по рекламе товаров народного потребления.